На линии доктор Кулябкин - [20]

— Семь тысяч, — доложил Юраша. — Даю до упора.

— Готов, — сказал Кулябкин, вновь прижимая электроды. — Разряд! — приказал он.

Новый удар подкинул тело.

Теперь Верочка начала массаж.

— Ритмичнее, — попросил Кулябкин. — И сильнее.

Они снова подключали кардиограф.

— Фибрилляция! — с отчаянием сказал Юраша. — Кажется, мы его теряем.

— Будем в третий раз, — решил Кулябкин.

Они уже все были без халатов, в рубашках с засученными рукавами.

— Неужели не сможем запустить сердце? — точно сам себе сказал Кулябкин.

— Умер? — фельдшерица опять оказалась рядом с Кулябкиным.

— Что? — не понял он и вдруг разозлился. — А ну, за кислородом!

— Шесть с половиной, — устало сказал Юраша.

— Вера, готова?

— Да.

— Давай!

Он опять был на массаже. Верочка «выжимала» мешок с кислородом, Юраша подключал аппарат.

— Ритм! Синусовый ритм! — почти шепотом сказал Юраша.

Кулябкин поднялся.

— Уменьшите кислород. Давайте с воздухом… Сколько у нас на манометре?

— Еще сто атмосфер.

— Ну, — вздохнул Кулябкин. — Прилично.

Потом они все расселись — Кулябкин на подоконнике, Верочка на топчане, устало и почти безразлично глядели на больного.

Юраша придерживал пальцем маску. Дыхательный мешок сокращался.

Дверь распахнулась. Напирающие сзади водители втиснули в комнату девушку-фельдшера.

— Все? — едва слышно спросила она.

— Чего — все? — пожал плечами Юраша. — Жив он. У нас так просто не умирают, профессор.

Издалека было видно, как раскрываются впереди ворота автобазы. Володя поплевал на руки, натянул почти на глаза кепку. Машина мягко сошла с места.

Вскрик сирены пугнул ночную тишину гаража. «Раф» выкатился на шоссе.

— Так и дави, — приказал Юраша. — Теперь твоя работа. На милиционеров внимания не обращай.

— Не учи ученого, — огрызнулся Володя. — Моя «машка» не первый день замужем. Как там кореш?

— Нормально, — сухо сказал Юраша. — И давай уж без этого, без лишних слов…

Верочка нажимала на зуммер рации, вызывала диспетчера.

— «Рефлекс», «рефлекс»! — кричала она. — Восемнадцатая станция, сто третья машина. Больной после клинической смерти. Предупредите реанимацию.

— У Кулябкина после клинической, — повторила кому-то диспетчер. Потом полюбопытствовала: — А сколько больному лет?

— Сорок.

— Ба-тюшки!

— Ну и трепачи, — сурово осудил Юраша.

Кулябкин следил, как ритмично наполняется мешок кислородного ингалятора. Пиджак и халат лежали у него на коленях, а галстук торчал из кармана. «В больнице снимем повторно кардиограмму, поглядим результаты». Потом он подумал, что, наверное, в приемном покое уже заземлен лифт и все врачи в сборе.

— Как пульс? — перебил его мысли Юраша.

— Девяносто.

— Так держать, — немного торжественно приказал Юраша.

Володя дал снова сирену, и машина, мягко шурша, пролетела под красный.

— После такой работы, — мечтательно сказал Юраша, — я бы молока давал за вредность или прибавлял бы день к отпуску.

— Будешь министром — прибавишь, — сказал Кулябкин.

— Возможно, — согласился Юраша.

— А я, — вздохнула Верочка, — хотя бы два часа на вызов не посылала, дала бы отдохнуть людям.

— Мелко мыслишь, — сказал Юраша. — День к отпуску лучше. Тем более я еще не устал.

Он приподнял руку, дождался встречного фонаря и осветил в окне циферблат своих часов.

— Ого! — поразился он. — Двенадцать ночи! Вот видишь, — сказал Юраша Верочке. — Осталась ерунда, каких-то девять часов до конца дежурства.

1972

АБСОЛЮТНЫЙ СЛУХ

Глава первая МАРИЯ НИКОЛАЕВНА

— Внимание! Внимание! Граждане пассажиры, — похрипывает под потолком вагонное радио, — наш поезд идет с двухчасовым опозданием.

Мой молчаливый сосед иронически улыбается. «Ну конечно же, опаздываем», — как бы подтверждает его многозначительный взгляд.

В течение всего утра он не произнес ни слова, но у меня такое ощущение, что это самый разговорчивый человек в купе. После каждой фразы, сказанной кем-нибудь из попутчиков, он ухмыляется, поджимает губы, выражая свое несогласие.

Первым не выдерживает немолодой, коротко подстриженный седой мужчина с красным, видимо когда-то обожженным лицом. Он тяжело поднимается и, припадая на левую ногу, выходит в коридор, где у окна стоит мой девятилетний сын.

— Покурим? — Мужчина озорно подмигивает Вовке.

— Можно! — радостно соглашается тот.

Они, кажется, подружились, потому что устраивают подобные совещания не в первый раз.

Дверь остается приоткрытой, и я невольно слышу их разговор.

— Значит, мама — учительница? Чему же она учит?

— Всему.

Оба так смеются, что я невольно завидую им. Как легко завести знакомство моему сыну, и как трудно — мне. Видно, сказываются долгие годы моего деревенского отшельничества.

— А вы воевали?

— Слегка.

— И вас ранили?

— Чуть-чуть.

— А ордена?

На стыке рельсов дверь захлопывается, и мы остаемся вдвоем. Стараюсь не смотреть на соседа. Может, выйти?

— Да, да, — наконец произносит молчаливый первую фразу. — Заберите ребенка. Как бы этот тип не научил его курить.

Дверь снова ползет назад, и я вижу седого мужчину. Сидит на откидном стуле в проходе вагона, одна нога неестественно вытянута, на другой, согнутой, восседает мой сын.

— Значит, в гости? — спрашивает мужчина.

— И работать, — дополняет Вовка. — Там мамины друзья: тетя Люся и дядя Леня.