На льдине - в неизвестность - [31]

Очень трудно достается каждая кружка воды. Приходится растапливать снег и старый обессоленный лед.

Вчерашний суп колют топором.

…Грозивший гибелью северо-восточный мыс они проскочили. Но спокойнее не стало. Как показывают Женины приборы и вертушки Петра Петровича, их вместе со всей гущей льда все больше прижимает к берегу. Все сильнее трещат, лопаются льды.

Из Москвы пришло сообщение, что ведется подготовка к снятию их со льдины.

Навстречу их льдам из Мурманска вышел зверобот «Мурманец». Готовится к выходу ледокольный пароход «Таймыр».

А им очень не хочется уходить со льдины. Пока она цела, пока на ней еще можно жить и работать. Они дрейфуют в широтах, где не плавал ни один корабль и до них не велось никаких исследований. Ну, где-нибудь там, в марте, на семидесятой параллели, можно и покинуть льдину.

Сейчас так важно не пропустить ни одного срока научных станций, собрать как можно больше материала, как можно больше обработать, как можно больше передать на Большую землю. Поэтому часто приходится и не спать.

«Мне выпало счастье работать в дружном, замечательном коллективе, — писал Иван Дмитриевич. — Старые полярники знают, какое это имеет огромное значение. Сколько прекрасных намерений рушилось в разных экспедициях из-за склок и взаимного недоверия».

На Иване Дмитриевиче лежало много забот. Ему надо за всем уследить, все время быть начеку. Надо дать возможность Жене и Петру Петровичу как можно полнее провести их научные работы, Да и позаботиться о каждом.

В палатке мороз. Когда ртутный столбик упал до минус пятнадцати, Иван Дмитриевич зажег свой светильный агрегат. (Еще готовясь к зиме, он впаял в жестяной бидон от продовольствия две горелки от лампы «молния».) Стало немного теплее. Заледенелые, покрытые белым мхом инея стены, потолок потемнели, заслезились, струйки воды потекли по стенам, по алюминиевым трубкам каркаса. На койках — целые лужи, спальные мешки стали сырыми. Лежать в них нестерпимо.

— Дмитрич, гаси. Уж лучше мороз!

Сырость замучила всех с самого лета. От нее болят ноги, руки, поясница. Эрнст все время растирает застуженные пальцы. Суставы набухли, болят и чешутся.

Как-то неожиданно раньше времени вернулся со своего «гидрохутора» Петр Петрович.

— Под «килем» всего сто шестьдесят метров, — объявил он.

Океанские глубины кончились, их гнало по гренландскому мелководью. Так можно и на мель сесть.

Укрывшись меховым пологом, чтобы хоть в этой крошечной лаборатории было тепло и пробы воды не замерзали, Петр Петрович сразу же засел за титрование²³. Зазвенели баночки, пробирки. Мерно застучала стеклянная палочка о стенки сосуда.

Трудно было понять, что делает Петр Петрович, — то ли готовит необыкновенный напиток, то ли, ожидая кучу гостей, для каждого старательно сбивает гоголь-моголь. Сколько же он накрутил этих «гоголей-моголей» за время экспедиции, если научные станции ставит через каждые тридцать миль и с каждой берет пятьдесят бутылочек проб воды!

А сколько станций поставил Женя! И чего им стоила каждая! Все они отмечены на карте.

«Иногда я вытаскиваю все листы карты, на которые нанесен наш дрейф, — записал в дневнике Женя. — С удовольствием рассматриваем мы зигзагообразную линию тысячекилометрового пути. Она испещрена цветными точками: многочисленные гидрологические станции, пункты магнитных и гравитационных наблюдений отмечают наш след».

К стуку стеклянной палочки примешивается упорный и пока безответный стук радиоключа. Отрешенно Уклонившись над аппаратом, Эрнст вызывает, вызывает. В наушниках трескотня, какой-то свист, хаос звуков. Почти невозможно ухватить нужный сигнал.

Радиосвязь теперь часто нарушается. Короткие волны не проходят. Рудольфа не слышно. Шпицберген ближе, но и его удается ловить только урывками.

Бушуют магнитные бури. Бушуют в небе полярные сияния. Это стихия Жени Федорова. Он целые дни у приборов и на «улице» с карандашом и блокнотом. Поминутно отогревая под меховой хухрой коченеющие руки, записывает, зарисовывает: интенсивность и быструю смену необычных красок, изменение формы, рисунка, неожиданные причуды сияния. В ночное время это делает Эрнст.

Лишь на минуту Женя заскочил в палатку обогреться. Взял кусок теплой колбасы (ее приспособились подогревать на лампе, под потолком), пожевал и снова выбежал.

В вышине разгорался костер. Малиновые языки разбегались по сторонам, замирали и, вдруг вспыхнув, охватили все небо. Тонкие трепещущие зубцы и стрелы двигались, перемещались, стремительно убегали ввысь. Небо будто раздвинулось, углубилось и выпустило на волю этот вихрь холодного фосфоресцирующего огня.

Жутко и как-то захватывающе радостно было стоять под этой огромной полыхающей бездной. Таинственной, всегда поражающей, еще не познанной. Какую-то долю в раскрытие ее тайны Женя старается внести.

Огненные всполохи вдруг разорвались, съежились, замерцали притаенным зеленоватым светом. Отблески пламени, до того плясавшие на сугробах, стихли. На небе за угасающим сиянием стали ярче проступать звезды.

Скрипнул снег. У палатки с ведром и топориком стоял Иван Дмитриевич. Он тоже только что отвел глаза от неба.

— Ну и разгулялся Змей Горыныч! С мороза, что ли? — сказал Иван Дмитриевич. И тут же заторопил: — Иди в палатку. Смотри, на кого ты похож! Отогрей руки, вот мои рукавицы.