На льдине - [3]

Под зыбкой, меняющейся грудью холодной воды пряталась холодная жуть.

Восток уже плотно задёрнула синяя бархатная мгла, и месяц казался теперь тусклым окошком.

До льдины добежал шквал. Поднял на неё снежную пыль, подхватил соломинку, упавшую из саней, закрутил вместе с пылью и потащил в море.

Было похоже на то, как в степи крутит метель позёмку, и жутко стало, когда снег, сорвавшись, таял в воде и солома легла на волну, закачалась на ней, набухла, ушла концом в воду и стала торчком, словно кто-то тянул её книзу.

И сразу стала чувствоваться под ногами глубина.

У фельдшера голова закружилась. Шарил невольно руками, ища точки опоры. И в первый раз, с тех пор как унесло льдину, ощутил холод. Ощутил ветер на лице, и чувствовалось, как жёсткие холодные руки схватили колени.

— Батюшка! — сказал фельдшер растерянно. — Вы того… как это?.. Вы на меня не обижайтесь!.. Как же мы теперича будем?

— Что — теперича?

— Как же, помилуйте! У меня завтра приём… Доктор опять придерётся, скажет — самовольно ушёл.

— А ты бы больше кляузничал. Нашёл время!.. Теперь сиди… Слюни распускать нечего. Бог даст, из Устья пароход вышлют.

— Приём у меня…

— Дубина! Что ж мне, заместо винта для тебя вертеться? Приём… Дай Бог из беды целыми выйти!.. У меня самого обедня… — отец Пётр опасливо покосился на ветер. — Сохрани Бог, моряна подымется.

Глаза фельдшера стали большие и круглые.

Невзрачный и хилый, он с берега не раз с жутким наслаждением любовался, как вставали и ползли на отмель, под северо-западным ветром, огромные седые волны.

Отступив на минуту перед сбегающим в море отливом, они горбили огромное тело, сразу одевшись пушистой белой каймой, тяжко бросались ничком на песок и с разгона взбегали далеко по откосу, толкая вперёд забытый прежнею бурей мусор.

Тогда в голову как-то не приходило, что там, далеко от берега, среди седой, кипящей, бешено ревущей пены могут находиться живые люди.

Фельдшер целыми часами, бывало, стоял на берегу, вцепившись в перила мостков, мокрый, заплёванный пеной, и когда возвращался в больницу, спрятанную от моря в лесу, за песчаной дюной, лицо его странно улыбалось, и он пристально, словно что-то новое, маленькое, рассматривал доктора, акушерку и сиделок.

— Степанов! Опять успел нажраться? — возмущался доктор.

Фельдшер молчал, загадочно улыбался.

— Это чёрт знает что! Марья Петровна! Опять придётся заместить этого…

Отец Пётр напомнил о буре.

И когда встала и открыла лицо своё эта мысль, сразу ушли куда-то далеко и стали маленькими мысли о приёме, больнице, докторе.

И снова сильнее ощутился холод — жало колени и сгибы костей стало щипать.

Тупо топтался, глядел на морщинистое море, где странно ныряла взъерошенная спина лошади.

Волны стали короче. Тёрлись у края льдины, захлёбывались, торопливо что-то глотали.

С запада растопыренной пятернёй тянулась к зениту туча, и красный отблеск мазал ей концы пальцев кровью.

Финн всё время сидел на рогоже, на корточках, обхватив руками колени. Он поднялся, подошёл, разминая затёкшие ноги, к священнику, толкнул пальцем передок саней и сказал:

— Вот… дрова!..

— И то!.. — обрадовался отец Пётр. — Я и не догадался… А чем рубить будешь?.. Топора нет.

Финн впился бурыми узловатыми пальцами в сани, напружил жилы на лбу, и передок с треском расползся.

Финн отодрал отводы, отвязал уцелевшую оглоблю и распялил на всём этом рогожу.

— Садись! — показал он священнику на шалашик. Отец Пётр пошарил в подряснике.

— Спички есть ли? Как это мы раньше не догадались… Владычица! Это что?!

Словно со дна вырвался и повис над морем полный смертельного ужаса, ни на что не похожий, режущий крик.

Обломок, должно быть, треснул, кобыла сорвалась задом в воду. Она судорожно цеплялась за скользкий край передними копытами — край уходил под её тяжестью в воду, взбивая пену; оборвалась наконец совсем, пробовала плыть и кричала долгим и диким криком, высунув из воды оскаленную морду.

Отец Пётр заткнул пальцами уши, зажмурил глаза и закричал в своём шалашике, как от зубной боли:

— О-ох! Поскорее бы она!.. Господи! Видеть не могу!..

Фельдшер следил, как билось животное, и странное сухое любопытство толкало в голове мысль: «Сколько продержится?.. Часов с собой нет… Ишь, ощерилась!.. Плакали у попа денежки…»

Лошадь закашляла, уткнула нос в набегавшую волну, и было видно, как на минуту, в последней судороге, вылезла из воды спина с мокрой лоснящейся шерстью.

Волну сдвинула другая волна. Отец Пётр закрестился:

— Царство небесное!.. Тьфу! Про кобылу-то?.. Ум за разум зашёл… На том берегу зимой рыбаков унесло. Двести пятьдесят человек. Ледокол подобрал из Кронштадта… Всех лошадей поели.

Фельдшер поморщился:

— Кобылятину? Я бы не стал.

— Их три недели носило, — сказал священник.

С тоненьким свистом протиснулся между людьми ветер, пригнул книзу пламя костра, спихнул в море сухую снежную пыль.

— Однако, щипется!.. — Фельдшер потёр нос.

Чёрная пятерня тучи перекинулась через небо, и месяц чуть мерцал у неё между пальцами.

За горизонтом давно уже словно ворочался медленно кто-то огромный и мягкий. Тихонько шипел.

В мутном сумраке чаще вылезали из моря горбатые чёрные спины и, с плеском кувырнувшись, показывали белое брюхо.