На Крюковом - [2]

В такие минуты Егору начинало мерещиться, будто это и его двор, а вот это или вон то отворенное окошко – окно его квартиры. Чудилось: вот сейчас шевельнется занавеска и покажется лицо его жены Инны… пусть не Инны, а какой-либо другой женщины, хотя бы той, что сидит сейчас на скамейке с дочкой. Ведь могла бы и она оказаться его женой… Улыбаясь, она помашет ему сверху рукой и крикнет, что ужин готов. А он будет любоваться очерком ее головы, плеч и знать, что там наверху его дом…

Из раскрытых окон и вправду доносились аппетитные запахи – жареной рыбы, оладий. Слышался деревянный ропот передвигаемых стульев, смешки, звяканье посуды; кто-то лениво повторял фортепьянные гаммы. Тонкая женская рука задвинула штору, и через миг окно затеплилось, словно яичный желток. Там, за шторой, в мягкой уютной желтизне был маленький рай.

Но надо было встать и уйти, потому что это был чужой двор и чужой рай…

И всякий раз, уходя, Егор испытывал чувство преждевременного пробуждения. Казалось, еще немного, и ему открылось бы что-то важное, некий секрет, знание которого озарит и его жизнь таким вот золотисто-желтым светом.

Когда-то давно он мечтал стать художником. Позднее, на младших курсах биофака, засиживаясь в лабораториях и библиотеке, он предощущал вселенский холодок научных открытий. Теперь же его целью было жилье. В борьбе за существование гибнут лучшие из человеческих устремлений. Хотя пора признать: никому нет дела, что он не стал художником и что, скорее всего, не станет великим ученым. Как никому нет дела, что он спит за ширмой. Пора признать: каждый борется за себя и никто не уступит ни клочочка жизненного пространства…

Временами его посещали мысли, которых он все меньше стыдился, мысли о том, что он мог бы жениться удачнее – на девушке, обеспеченной жильем. И сейчас он не бегал бы, как савраска, по всему городу в тщетных поисках угла, а спокойно работал, учился, писал диссертацию. Он мог бы приглашать домой друзей и включать в любое время музыку, мог бы по-человечески достойно пользоваться туалетом и ванной, не ожидая каждую секунду сердитого стука соседей. Да что там! Он мог бы петь и хлопать в ладоши, разгуливать нагишом и валяться на полу, прыгать чертом или ходить на руках. И не существовало бы в его жизни никаких ширм, сноходящих мальчиков и маниакальных бабушек.

… Он начал встречаться с Инной, еще учась на пятом курсе (они познакомились на танцах, больно столкнувшись спинами в толчее и хаосе разноцветных миганий). Когда обнаружилось, что Инна в положении, Егор воспринял это, как неизбежность.

Ему нравились ее отзывчивые, чуть подрагивающие перед поцелуем губы, ее белокурые волосы и бледная кожа, нравилось, как она, в постели, нагая, стыдливо поджимает колени; и то, что она младше его на четыре с половиной года, льстило его самолюбию; нравилось, что она смотрит на него широко раскрытыми глазами и верит каждому его слову. И все же он не мог бы сказать определенно, любит ли он жену. Хотя временами ему казалось: будь у них нормальные условия жизни, была бы и любовь.

3

Все решилось нечаянно и вдруг. Однажды на остановке Егор помог какой-то старушонке, беспомощно простершей вперед трясущиеся руки, сойти с подножки трамвая на асфальт.

– Дай те Бог счастья, мил человек, Господь с тобой, – зашелестела та, глядя на него снизу вверх, и торопливо перекрестила Егора собранными в щепотку сухими пальцами. Почему-то это его тронуло, особенно слова про счастье. И такая приятная была бабуля, маленькая, в чистом белом платочке, что Егор неожиданно для себя ляпнул:

– Вы, случайно, комнату не сдаете?

– А что, ангел мой, жить нету где?

Поощренный ее ласковыми словами, Егор не стал утаивать ни про ширму, ни про стесненность в деньгах.

– Сама-то я не сдаю, нет, – дребезжал старческий голос. – С сыном я живу, разведенный он. Но я тебя сведу к одной женщине… У нее, правду сказать, не больно опрятно, попивает она… Зато она много с вас не возьмет.

То был предпоследний дом в слитном ряду низких буро-коричневых и грязно-желтых строений, протянувшихся по набережной Крюкова канала от Садовой улицы до Фонтанки. Несмотря на близость к центру, место отличалось странной безлюдностью. Оно напомнило Егору давнее сновидение.

В том преломленном мире он блуждал по каким-то затерянным, забытым людьми закоулкам города. Был он один, и ни как попал туда, ни как ему выйти на знакомые улицы – не имел понятия. И не к кому было обратиться за подсказкой: его окружали лишь сумрачные стены, глухие или с редкими, без порядка натыканными оконцами. Из этих окошек и трещин в стенах торчали кусты и даже деревца, а узкие кривые улочки порой неумолимо сужались, превращаясь в щель, затянутую паутиной.

Так же и тут: на всем как будто бы лежала невидимая глазу паутина, печать отрешенности, оцепенения, глубокого летаргического сна… На шероховатостях стен серым крапом покоилась многолетняя пыль. Сонная, застоявшаяся вода в канале сквозь поволоку тополиного пуха отражала ржавое солнце. Со стороны Никольского собора, как и сто лет назад, ежечасно доносился звук колоколов: сперва словно кто-то звякал половником по сковороде, а затем сколько-то раз ударял этой сковородой по чугунной ванне. Во внутреннем голом дворике, соединенном с набережной коротким тоннелем, там, где находился вход в подъезд, разгуливали подле мусорных бочков, толкая друг друга, вороны и голуби.