На крутом переломе - [109]

Не дождавшись звонка от Ольги — на что, понимал Никаноров, глупо было рассчитывать, он отправился к ней сам. Именно после этого примирения решили вместе уехать в отпуск.

Глава XXV

В последнее время при встречах с Ольгой Никаноров стал обращать внимание на то, что она всякий раз настойчиво пытается его учить, и если он поступал не по ее совету — раздражалась. И каждое поручение, которое давала ему, растолковывала, как ребенку: делай так, а потом вот эдак. Даже в тот день, когда Пальцев выступил со своей корреспонденцией о предвыборной борьбе претендентов, о листовке, о драке, тем самым обнародовав отношение Ольги и Никанорова, она отстаивала правоту его поступка.

— Все другие газеты что-то дали про драку и листовку? Поэтому и Пальцев вынужден тоже написать. — В душе Ольга благодарила Пальцева за то, что он на всю страну показал ее как любовницу. Может, теперь эта огласка заставит Никанорова определиться, как жить дальше: или тайком встречаться то у нее, то еще где, или жить открыто? Где, как? Для начала проведем вместе отпуск, — думала Ольга. Вслух сказала: — Не стоить иметь зла на Пальцева. Не он первый.

— Другие меня не волнуют… Который год друг друга знаем. Пили, ели вместе. И такой подарок. Так называемая благодарность по-журналистки. Вот уж чего не ожидал, так не ожидал. Как он будет смотреть мне в глаза? Однако у человека, видимо, понятие о совести отвлеченное. На днях приходил. Как будто ничего не произошло. Отдал вопросы. Интервью у меня взять хочет. Его противно видеть. А он как ни в чем не бывало. Что ни говори, а неприятно его видеть.

— А он не обращает внимания. Ведь у него работа такая. Он же звонил тебе и говорил, что из редакции поступила команда, срочно дать в подробностях про драку кандидатов в депутаты.

— Ну и что? Разве нельзя было найти предлог, чтобы отказаться? В крайнем случае, дать без таких подробностей, которые узнал от меня.

— Ишь ты, чего захотел. Отказаться. Он что, бесталанный? Нет, он сам говорил, что таких, как он, всего три человека в редакции. Мог ли он не выполнить задание? Не мог. Вот отсюда и танцуй.

— Мне не до танцев. Людям в глаза посмотреть стыдно. Хоть не выходи из кабинета. Боже мой, не знаю, как жить дальше?

— Меня обнимать, целовать не боишься. А тут про совесть заговорил.

— Не путай одно с другим.

— Я не путаю. Это ты запутался. Считаешь себя большим, а не смог понять одного, простого — на демонстрацию тебе выходить не следовало.

— Эго почему же? — «Умница мне выискалась!» — обиженно подумал Никаноров, а вслух сказал: — Все в ногу, а директор сидит в кабинете. Как командир без войска. И отдает приказы, которые выполнять некому, — все на демонстрации.

— Все, но не ты. Ты должен был переждать. Не захотел этого сделать. Теперь неизвестно, чем все кончится. Гласность, демократия — это хорошо. Но есть еще Каранатов. Не простит он тебе такой опрометчивости. И поделом. Нечего, сломя голову, бросаться в омут. Добром это не кончится. С Лукашиным вон как поступили. Бухтаров, Яктагузов, Кудрин, Фанфаронов предусмотрительнее оказались.

Никаноров молчал. Он не хотел ругаться с Ольгой. Правота ее раздражала. А она, к сожалению, вроде, права. Чтобы безбедственно директорствовать, не надо было идти впереди коллектива. Теперь, безусловно, все шишки посыпятся на мою голову. И все-таки я прав. Выигрывает тот, кто с народом. А как необычно все было.

В девять утра разом проснулись дремавшие десятки лет заводские гудки. Им вторили все, бывшие на линии машины автотранспортных предприятий, пароходы, стоявшие у причалов. На всех предприятиях города, кроме пищевой и перерабатывающих отраслей, люди прекратили работу. Не переодеваясь, в спецовках и халатах, брали в руки плакаты и призывы, объединялись в цеховые колонны, выходили из проходных на улицы и неторопливо двигались в одном направлении — к атомной станции.

Часа через два людской поток захлестнул все улицы. Шли молча, лавинно, вовлекая в свои необозримые ряды новых сторонников. Плакаты, написанные черным по белому, бросались в глаза, сами за себя говорили о цели выступления рабочих, большинства населения города. «Хватит одного Чернобыля!», «Волга не Припять — ее не обвалуешь!», «Хотим жить без страха», «Сколько можно обманывать народ?», «Люди дороже миллионов».

Никаноров, чувствуя особый подъем, какого ему еще не приходилось испытывать, шел в колонне прокатного цеха, в котором когда-то начинал свой трудовой путь. Впереди, с плакатом «Нет АСТ!» вышагивал Лукашин, рядом с ним Осипов, другие члены Совета трудового коллектива. Бухтарова, Яктагузова среди них не было. Может, в колонне своих цехов? Интересно, Кудрин и Фанфаронов идут или нет? Работают они дружно. И между собой ладят, хотя, как рассказывают знакомые рабочие, иногда схватываются не на жизнь, а на смерть. А цех с программой справляется. И Каранатов, уже наслышанный об успешной работе цеха и о яростных схватках Кудрина с матерым зубром Фанфароновым, просил посмотреть возможность перевода своего друга на более высокое место — начальника цеха. Услышав, что на старое место не может быть речи, Каранатов попросил куда-нибудь. Может, в аппарат заводоуправления. Явно намекал на место главного диспетчера. Не бывать этому, подумал Никаноров. И предложил в лесотарный, начальник его готовился уйти на пенсию и отрабатывал положенные по закону два месяца. Кудрин не согласился. Цех не престижный, Никаноров на это и рассчитывал и больше никаких предложений Каранатову не высказывал. Вспомнил Никаноров и третьего друга — Северкова. Его он видел в колонне автотранспортников. Северкова особо никто не поддерживал, и он сам изо всех сил старался удержаться — получалось. Нареканий на работу автотранспортного стало меньше.