На круги своя - [8]

Надпись над дверью гласила: Вода.

Поначалу Ботвид глаз не мог отвесть от прелестного ландшафта на стенах, а уж когда увидел беломраморную женщину, впал в безмолвный восторг, он чувствовал себя безгрешным, сильным и вместе с тем испытывал такое благоговение, какое вызывали у него прекрасные напевы в большом храме. Джакомо несколько времени молча наблюдал за ним. Потом сказал:

— Признаешь ли ты теперь божественную силу красоты?

— И все же, — отвечал Ботвид, — это создание человеческих рук.

— И все же оно превосходит сотворенное самим Господом!

— Выходит, человек сильнее Бога? Нет, это бесовское наваждение! Ты увлекаешь мои помыслы на ложные пути. И все же! Перед женщиной я, наверное, чувствовал бы себя грешником, но перед этим изваянием я чист! Неужто создания самого Бога нечисты, тогда как создания грешных людей чисты? Возможно ли такое?

— Наверное!

— Как бы то ни было, в этом греха нет.

— А ты уверен, что в другом есть грех?

Ботвид не ответил.

Они погасили свечу и вошли в четвертую комнату. Здесь их встретил поток красочного света из высоких витражных окон, сквозь которые сияло солнце. Стены были тоже расписные, разбитые на четырехугольные поля, где помещались натюрморты: зайцы, кабаны, утки, тетерева, являющие взору окровавленные свои внутренности; блюда с крабами, ракушками, всевозможной рыбой; корзины с яблоками, айвою, виноградом, смоквами. А поверху тянулся фриз, где вакханки и сатиры катили винные бочки, гонялись за нимфами, которые с полными кубками в руках бежали от них и падали под цветущими померанцевыми деревьями. Посредине стоял стол, уставленный серебряными сосудами и майоркским фаянсом; чучело павлина с развернутым хвостом красовалось меж двух римских ваз, еще полных высохшими цветами. Виноградные гроздья с засохшими ягодами, обглоданные кости с остатками мяса, винные кубки, где испарившееся вино оставило лишь красный осадок на стенках, ведерки, в которых стояли наклонясь кувшины с вином, хотя лед давно растаял, а вода высохла; стулья и лавки опрокинуты, ножи и вилки брошены на тарелках, а на дальнем торце стола, где некогда сидел хозяин, виднелось на скатерти красное пятно.

Джакомо поднял было крышку с глубокой миски, но тотчас опустил ее и отшатнулся, потому что там кишмя кишели белые черви.

Ботвид, испуганно озиравшийся вокруг, первым нарушил молчание:

— Это грех!

Джакомо указал на изжелта-красные буквы над дверью — Огонь, — потом спросил:

— А кто последним жил в этих покоях?

— Последний владелец, говорят, он испустил дух, сидя с друзьями за пиршественным столом. Но когда это было, я не знаю.

Джакомо кивнул на красное пятно.

— Здесь оно и случилось. Завидная смерть! В расцвете жизненных сил! Я прямо воочию вижу их всех! Вот хозяин, а рядом с ним хозяйка — любовница, не жена. Он молод и силен, она молода и красива. Вокруг сидят дамы, тоже молодые, красивые, и кавалеры, сильные, молодые мужчины; в душе у них ярко горит огонь жизни, питаемый душистым легковоспламенимым топливом, какое предоставляют им все царства природы. Лесные звери дают им свою кровь, что наполняет плоть соками и огнем; небесные птицы, водные рыбы и ракообразные раздувают пламя; земные плоды приглушают пожар, чтобы он не стал пожирающим, и, наконец, богоданная виноградная лоза дарует духу крылья, пробуждает веселье, убивает мучительные мысли. Разве ты не видишь, как вспыхивают щеки, как огненные взоры дам пожирают гибкие тела юношей, когда те наливают вино и чистят апельсины, так что прохладный сок брызжет им в лицо? Разве не слышишь шум голосов и смешки, приглушенные возгласы и громкий хохот, нежный напев лютни и резкие звуки рога, когда гофмейстер призывает наполнить кубки? По-твоему, все это грех? Разве ты не видишь этот пустой кубок, который был полон, когда его отодвинули прочь? Разве не видишь, как дух вина воспарил, поднялся в воздух, но оставил осадок! Можно ли тут не поверить, что у вина есть дух! Летучий, бренный, это правда, ибо все бренно, однако в недолговечности его и заключено счастье, ведь иначе он пробуждал бы лишь отвращение. Бренный, как веселье! Ведь что есть веселье? Ты скалишь зубы, но обещаешь не кусаться, вроде как череп на погосте, который с неизбывной веселостью смеется надо всем и вся, над тем, что все кончилось — и утомительная радость, и утомительная печаль.

Мудрый человек жил в этом доме! Ты понял эти четыре надписи над дверями? Нет, вряд ли! Первая была — земля. Там он искал бренное первовещество. Клал в тигель землю и прокаливал, пока не нашел это первовещество — ничто, из коего Бог сотворил мир. Второй покой назывался — воздух. Он смотрел в зрительную трубу, взыскуя небесных тайн. Ночные туманы оседали на стекле, а что он видел такого, чего не видел бы невооруженным глазом? Рой мерцающих искр во мраке, а более — ничего! Тогда он пришел к выводу, что все, чего он искал в вышине, уже есть внизу, на земле. Вода и огонь, холод и тепло, первозданные силы горячей жизни, которые в соперничестве взаимоуравновешиваются. Пусть огонь пылает, но держи под рукою воду, чтобы не сгореть; когда же огонь потухнет и ты остынешь — всему конец! Земная, чувственная твоя натура сгорела бы дотла, если б прекрасное не охлаждало тебя. Ты чувствовал себя чистым как снег и холодным перед неприкрытой красотою! Горячи себя вином, унимай жар в объятиях любви, веруй в то, что имеешь, но поклоняйся одной только красоте, ибо она превыше всего!