На круги своя - [74]

Жена почувствовала, что он заметно удаляется от нее, но полагала, будто мыслями он в Париже, с его вольницей и развлечениями, театрами и кафе, галантными похождениями и жаждой денег. Она боялась этих мыслей и в то же время завидовала ему. А что до его исторических штудий, то высокомерная усмешка сразу исчезла, едва он получил письма со словами одобрения от очень крупного немецкого и весьма известного французского авторитетов и в оправдание был вынужден их показать. Но коль скоро критиковать его идеи после этого стало невозможно, спор перенесли в другую плоскость, его начали терзать ехидными вопросами, в частности о том, сколько же он зарабатывает своими историческими штудиями.

После этого родственники зазвали к нему врача, чтобы обследовать его и сбить с него спесь. Приходили какие-то старухи, задавали какие-то вопросы.

Когда жена сердилась на него, она всем и каждому выдавала те маленькие тайности, которые были у ее мужа, а также припоминала слова, которые муж в минуты раздражения говорил о стариках. Потом она всякий раз раскаивалась, но было уже слишком поздно. Покой исчез, и ничто не могло остановить надвигающийся шторм.

Когда у него появлялись деньги, он предлагал родственникам внести их в общий семейный котел. Но подобная неотесанность только вызывала возмущение: как это он осмеливается предлагать богатой родне плату за приглашение пожить у них. Зато когда денег у него не было, те же родственники в его присутствии весьма недвусмысленно причитали по поводу того, как все нынче дорого, и пересылали ему счета от врача. Иными словами, бороться с этой необузданной человеческой несправедливостью было просто невозможно.

Часто он собирался уйти пешком, отыскать где-нибудь земляков и с их помощью двинуться дальше. Но при каждой очередной попытке он поворачивал с полпути, словно его заколдовали и приковали к маленькому острову, где стояла его хижина. Ему довелось пережить здесь и хорошие часы, и память о них цепко держала его, тем более что к благодарности за прошлое примешивалась любовь к ребенку; тот хоть и жил рядом с ним, но оставался невидим для него, однако при всем при том именно малышка была тем клейстером, к которому он прилип крыльями.

Как-то раз он затеял долгую прогулку по великолепным заливным лугам, где обычно паслись косули, где ракетами вылетали из кустов фазаны, чьи отливающие металлом перья вспыхивали звездным дождем, где аисты ловили рыбу в трясине, где иволги кричали в тополях. Здесь он чувствовал себя отменно, это была пустынная местность, ни один человек не рискнул здесь поселиться из страха перед большим паводком.

Здесь он бродил три четверти года, каждое утро, в полном одиночестве. Даже жена не должна была его сопровождать. Он хотел сохранить эти луга для себя, смотреть на них исключительно своими глазами, не слышать ничьего голоса. Когда он снова видел этот горизонт, у него не возникало воспоминаний о какой-нибудь другой персоне, кроме его собственной.

Здесь он снова находил себя самого, именно себя, а не кого-нибудь другого. Здесь у него возникали великие мысли, здесь он творил свои молитвы. Совершенно непонятные события минувших дней, глубокие страдания, испытанные за это время, заставили его заменить слово «пустыня» на слово «Провидение», давая этим понять, что некая сила направляет его шаги. Теперь он начал называть себя провиденциалистом, чтобы обрести хоть какое-то название, другими словами, он уверовал в Бога, не умея, впрочем, сколько-нибудь удовлетворительно объяснить, что это вообще значит.

А сегодня его одолела тоска, словно он собирался сказать «прости-прощай» этим лугам и кустам. Он смутно предвидел, что ему грозит нечто, чего он боялся.

Вернувшись домой, он застал свое жилище пустым. Жены не было, ребенка тоже.

Когда он начал расспрашивать служанку, которая в конце концов появилась, та лишь ответила дерзким тоном:

— А фру уехала.

— Куда?

— В Оденсе.

Он не знал, верить этому или нет. Но тишина и пустота вызвали у него приятное чувство. Теперь он мог дышать не отравленным воздухом, наслаждаться одиночеством, и с истинной буддистской невозмутимостью он сел за работу. Чемодан уже был уложен, а деньги должны были прийти со дня на день.

Давно миновал полдень. Выглянув в окно, он заметил непривычную тишину, объявшую большой дом. И нигде никого из родственников. А вот служанка носилась как угорелая туда и обратно, словно для отчета.

Один раз она спросила, не угодно ли господину чего-нибудь.

— Мне ничего не угодно, — ответил он.

И это была чистая правда, потому что его последнее желание освободиться от всей этой суеты исполнилось, причем ему это не стоило никаких трудов. Он в одиночестве поужинал и при этом отменно себя чувствовал. Не вставая из-за стола, закурил трубку. Душа его наслаждалась счастливым равновесием, готовая склониться туда, куда он сам пожелает. Он даже боялся чего-нибудь пожелать из страха, что это может вызвать какие-то последствия.

И однако же он чего-то ждал.

Насколько я разбираюсь в женщинах, она всю ночь не сможет заснуть, если сперва не пошлет какого-нибудь соглядатая, дабы тот мог собственными глазами увидеть, что жертва страдает, как и было задумано.