На краю земли. Огненная Земля и Патагония - [26]

Это путешествие на край земли было путешествием против хода времени, будто вещи и люди не были захвачены колесом истории и сохраняли облик другого столетия. Гордым равнодушием к одиночеству были охвачены также и люди, которые в нем жили. Здесь ничего не изменилось и, казалось, никогда ничто не сможет измениться в длительной обстановке забвения, сквозь которую изредка медленно проплывает старый корабль сострадания.

Спустя несколько недель после окончания нашей миссии в районе западного побережья «Микальви» изменил курс и взял направление к Огненной Земле и широко разбросанным южнее от нее, почти до мыса Горн, островам. Для нас это путешествие означало такую же трудную жизнь, как и на каналах, бесконечные ночи и еще большую скученность, так как ноев ковчег на этот раз был еще более переполнен. Но это было новое подтверждение поездки в прошлое навстречу ходу времени.

Когда «Микальви» под хриплый вой сирены, окруженный кричащими чайками, вновь отчалил от шаткого деревянного причала Пунта-Аренас, мы опять были на борту вместе с нашими надеждами и мечтами.

Морские кочевники

Наконец показался гористый остров, покрытый густым лесом, но проливной дождь стирал его контуры и делал похожим на пушистый пепел. Загремела якорная цепь «Микальви», и этот шум рассек тишину, как якорь гладкую поверхность моря.

Мы стоим перед Сан-Педро, островом у входа в залив де Пеньяс, где последний маяк, снабжаемый «Микальви», служит северной границей оперативной зоны парохода. Нам надо было забрать двух матросов, у которых как раз кончился срок работы смотрителями маяка, и доставить строительный материал для восстановления опрокинутой штормом радиомачты, лежавшей теперь на земле, как скелет первобытного животного с поломанными ребрами.

Подгоняемый редкими ударами весел, катер «Микальви» с несколькими матросами и обоими сменяющими farreros (смотрителями маяка) удалялся в дождевой мгле по направлению к острову. На борту «Микальви» царило безмолвие. Тихая дробь нескончаемого дождя тоже была тишиной: казалось, монотонный, неясный голос призывает к покою, сну, забвению и в промежутках между сном и кошмаром уносит нас за пределы времени.

Порыв влажного ветра окутал остров пеленой и сразу сделал его невидимым; катер исчез между длинными грядами волн прибоя — мы были одни во всем мире. Снова завеса дождя немного приоткрылась, и стал виден остров, как густой, поднимающийся из моря дым, неторопливая волна подняла на своем хребте лодку и показала нам согнувшихся над веслами пассажиров. Через несколько секунд все опять поглотила мгла. Было что-то необычное в этой лодке-призраке, направляющейся к призрачному острову; то поочередно, то одновременно они исчезали и появлялись вновь. Это была игра, без веселья, игра в прятки — серьезная, как почти все жесты людей, которым никогда не улыбаются ни небо, ни море, ни земля, здесь, на ее краю.

«Индиос, индиос», — неожиданно крикнул один из матро-сов, молча стоявших у поручней, и указал на лодку; она приближалась к нам от еще более отдаленного и менее четко различимого побережья, чем остров Сан-Педро.

Под дождем с непокрытой головой юноша и две женщины медленно и осторожно гребли длинными, узкими веслами, стоя на азиатский манер лицом вперед; несколько детей с растрепанными черными волосами сидели на корточках под навесом по щиколотку в воде, набравшейся в лодку. Они подплыли к борту нашего корабля, им бросили канат. Они привязали свою лодку и долгих два часа сидели в ней молча, почти неподвижно, обратив к нам лица с тем немым выражением ожидания и неопределенного любопытства, которое мы замечали позже у всех встречавшихся нам индейцев.

Они знали, что «Микальви» не только помогает персоналу маяков и немногим колонистам здесь, вдоль удаленного побережья на краю земли, но также по возможности заботится о кочующих индейцах и отвозит больных в морской госпиталь в Пунта-Аренас. Поэтому они приближались к па= роходу без страха, но и без радости, как дитя приближается к тому, кого оно не знает, но о ком ему говорили хорошее.

Не желая быть просто попрошайками, индейцы безмолвно предлагали свои немудреные предметы обмена: cholgas (чолгас) или choros (чорос) — громадные съедобные ракушки, морских ежей, тоже огромных размеров, и маленькие, сплетенные индеанками тростниковые корзиночки, которые они подавали на длинных жердях.

Мы хорошо знали, чего они ожидали от нас, и бросали им хлеб, сигареты и старую одежду, которые они ловили или роняли в воду, а затем молча подбирали. Только изредка их лица с прилипшими мокрыми прядями черных волос кривились в подобие улыбки, так что раскосые глаза почти совсем исчезали в складках кожи. Одна из женщин, по-видимому, напудрилась и под ее мокрыми волосами Горгоны, казалось, была надета фиолетово-розовая маска, кашицей отложившаяся в морщинах. В серьезности этих лиц, особенно детских, в тишине собравшихся в лодках людей было столько подавленности, что к горлу подступал комок.

Наконец-то нам удалось несколько ближе, чем при первой мимолетной встрече, наблюдать индейцев племени алакалуф, за чьим долгим путем к полному вымиранию мы следили по сообщениям этнографов и путешественников, опасаясь, что приедем слишком поздно. Так почти и случилось, потому что, когда появилась и причалила вторая лодка, а за ней третья, оказалось, что здесь собрались почти все оставшиеся в живых из племени алакалуф.