На краю земли. Огненная Земля и Патагония - [2]
Пампу сменяет лес, или, вернее, то, что от него осталось. Это громадное пространство напоминает поле боя и поражает воображение своими размерами. Но тщетно было бы искать участников сражения — вокруг ни души! Тысячи деревьев, лежащих на земле, в немом крике простирают к небу свои искривленные ветви: они вырублены людьми всего за полстолетия. Огонь позаботился об остальном. Где исчезает лес, возникает пастбище — лес жертвует собой ради жизни овец.
Наконец появляются горы. Здесь нет предгорий, как на севере страны, где они возвещают о наступлении гор и образуют их пьедестал. Тут, на краю земли, горы кажутся огромными и будто пытаются напугать путника. И человек в изумлении замирает, когда над бледными озерами или ровным горизонтом пампы вдруг возникает грозная твердыня Анд.
Хотя у Пайне их высота менее 3000 м, но это совершенно отвесные метры, из которых каждый идет в счет, так как нет ни одной возвышенности, ведущей к этому прыжку в небо, где только кондоры вычерчивают свои круги. Вверх нет ни подъемов, ни горных троп, но с высоты была бы видна только сверкающая белая пустыня: вероятно, самый большой глетчер мира на карте всего лишь продолговатое белое пятно, а в действительности ледяная устрашающая пустота.
Если захочешь достичь сравнительно близко лежащий Тихий океан, то придется двинуться вдоль неодолимого препятствия — Анд — все время на юг, до последней гавани континента. Затем через Магелланов пролив направиться сначала в сторону Огненной Земли, все дальше на юг, пока не попадешь в путаницу фиордов и проливов, будто бы не имеющих выхода, и наконец, как сам Магеллан, свернешь на северо-запад, где тебя встретят штормы, которыми так знаменит мыс Горн. Но бесчисленные мелкие острова и островки, мысы и голые скалы, стоящие на пути, гасят силу ветров и позволяют только догадываться об их мощи в открытом океане. После Патагонии памп, Патагонии Анд здесь простирается Патагония моря. Пожалуй, это еще Патагония Анд, так как скалистое побережье кончающегося здесь континента, острова, полуострова и фиорды — только часть огромных Анд, этой пустынной террасы над пустынным океаном. На сотни морских миль тянутся безотрадные четки островов — вымытый водопадами, влажно блестящий гранит да мокрый от дождя девственный лес. Смотритель маяка на острове Desolacon (о. Уныния) зарегистрировал за весь январь только один-единственный день без дождя, причем этот месяц пришелся на разгар южного лета. А в мае — июне холодный летний дождь сменяется снегом.
В этом вечном потоке вместе с охотниками за тюленями о острова Чилоэ, расположенного дальше на север, кочуют последние «индейцы моря». Когда-то своей воинственной раскраской они нагнали страху на Магеллана, а триста лет спустя такое же впечатление произвели и на Дарвина, который принял их за существа, более близкие животным, чем человеку! Но когда сегодня видишь их в лохмотьях, брошенных проезжими моряками, согнувшихся над веслами или неподвижно сидящих на корточках на дне своего долбленого челнока, к ним испытываешь только сострадание. Вместе с состраданием каждый белый человек не может избавиться от чувства вины перед последними «дикарями», которых цивилизация белых приговорила к смерти.
Так кончается путешествие в угрюмый, безнадежный мрак, в котором исчезают люди и предметы.
Но теперь, когда читатель остается наедине с впечатлениями описанного края, спрашиваю себя, не слишком ли я поддался в этом «вступлении» двум желаниям, из которых только одно обоснованно, а именно: сначала упростить поставленную задачу, описывая только самые существенные, зачастую малоприятные черты Патагонии и Огненной Земли. Второе, менее извинительное желание — обозначить эти черты еще резче и придать картине трагизм, который ей не всегда и не всюду свойствен. Я должен был бы еще добавить, что весной на берегах Магелланова пролива маргаритки такие высокие и так густо растут, что, как глубокий снег, мешают при ходьбе; что повсюду в мертвых сожженных лесах светятся темно-красные колокольчики фуксий, и жены фермеров, если им удается защитить свои сады от вечного ветра, вызывают из земли, как волшебницы, все краски флоры. Я должен был бы сознаться, что доломиты Пайне так же великолепны, как в Тироле, что за дождем следует радуга, что ледники высоко над фиордами иногда освещаются солнцем и излучают тысячи огней.
Я должен был бы сказать, что они изредка улыбаются, эти индейцы в своих замшелых лодках и в жалких, открытых сквознякам жилищах; что неожиданное доверие, блеснувшее в раскосых глазах ребенка из хаоса закопченной хижины, или растянувшиеся в улыбку толстые губы индейца заставляют забыть о трудностях пути, о равнодушном приеме и поджидающем снаружи холодном ветре с дождем.
Должен особо отметить, что в Патагонии и на Огненной Земле гостеприимство — самая прекрасная и одновременно самая распространенная черта: подтверждение правила о том, что в каждой пустыне люди гостеприимны. В безграничной пампе по побережью Магелланова пролива, в каналах и фиордах запада так мало людей, что каждый должен открыть свою дверь прохожему, ибо на огромном расстоянии вокруг другой двери нет. Но это происходит здесь с такой естественностью, с таким простым радушием — как в хижинах пастухов, так и в самых богатых эстансиях, — что воспоминания об этом уносишь с собой после пребывания на краю земли. Su casa! — «Ваш дом! Здесь вы дома!» Эти слова, как ритуальная формула, звучат всегда, при каждой встрече. Su casa! Будь это Lunch (ленч) или Tea (чай) в английской эстансии с чопорно сидящей за своей изящной чашкой хозяйкой дома, англичанкой до кончиков ногтей, курящей светлую сигарету; ночи на бедных чилийских фермах или же у лесорубов, где вам предложат место на нарах, покрытых овечьей шкурой или коричнево-белым мехом гуанако, завтрак из горького чая — матэ и кровавого куска баранины, изжаренного на костре, — Su casa!
