На краю земли - [94]

— Минутку, господа, — воскликнул раскрасневшийся Говард, подняв руку и оглядывая всех блестящими глазами. — Вы должны извинить меня. Я редко говорю впопад. Во всяком случае, во время нынешнего плавания со мной этого не случалось, разве только близ устья Ла Платы. С вашего позволения, сэр, — он поклонился капитану, — расскажу вам следующую историю. В бухте Корк жила одна старушка. У нее в домишке была всего одна комната. Купила она однажды свинью — свинью, вот в чем соль. Ее спросили: «А что же ты станешь делать со зловонием?» Ведь свинье не было другого места, кроме как в старушкиной каморке. «Что делать, что делать! — отвечала она. — Пусть привыкает к зловонию». Она, ясное дело, имела в виду…

Но объяснения Говарда потонули во взрыве хохота, причем первым прыснул Киллик, стоявший за спиной у капитана.

— «Пусть привыкает к зловонию», — повторил Джек Обри и, откинувшись назад, захохотал еще громче, отчего у него побагровело лицо и глаза стали голубее обычного. — Боже мой, боже мой! — произнес он наконец, вытирая глаза платком. — В этой юдоли слез человеку полезно время от времени веселиться.

После того как все поуспокоились, казначей посмотрел на старшего офицера и спросил:

— Отрывок, который вы процитировали, это была поэзия? До того, как начался разговор про свинью?

— Да, поэзия, — отозвался Моуэт.

— Но стихи эти не рифмовались, — заметил Адамс. — Я повторил их про себя, и они не рифмовались. Будь здесь Роуэн, он бы стукнул вашего поэта по черепу. Его стихи всегда рифмуются. Вот отличный пример:

Раздался жуткий грохот корабля,

Упали все, кто находился у руля.

— По-моему, есть столько же видов поэзии, сколько и видов парусного вооружения, — заметил штурман.

— Совершенно верно, — согласился Стивен. — Вы помните того милого Ахмеда Смита, секретаря мистера Стэнхоупа по восточным вопросам, с которым мы ездили в Кампонг? Он рассказал мне о любопытной форме стиха, название которого я забыл, хотя один пример его я запомнил:

Смоковница растет на опушке леса,

На берегу лежат в диком беспорядке рыбачьи сети;

Правда, что я сижу у тебя на колене,

Но это не значит, что ты можешь позволять себе другие вольности.

— А по-малайски эти стихи рифмовались? — помолчав, спросил казначей.

— Да, — отвечал Стивен. — Первая и третья строка.

Появление пирога помешало ему закончить фразу.

Это был совершенно великолепный пирог, который внесли с законной гордостью и встретили аплодисментами.

— Что это такое? — воскликнул Джек Обри.

— Мы так и думали, что вы удивитесь, сэр, — ответил Моуэт. — Это плавучий остров, вернее архипелаг.

— Да это же Галапагосы! — произнес капитан. — Вот Альбемарле, вот Нарборо, а вот Чатам и Худ… Я даже не представлял себе, что кто-нибудь из нашего экипажа способен создать такое произведение — это шедевр, клянусь честью, достойный флагманского корабля.

— Его изготовил один из китобоев, сэр. Прежде чем стать моряком, он был кондитером в Данциге.

— А я отметил параллели и меридианы, — сказал штурман. — Они сделаны из густого сиропа, то же самое и экватор, только линии вдвое толще и подкрашены портвейном.

— Галапагосы, — произнес Джек Обри, разглядывая острова. — Настоящий макет для военных игр: показаны даже скала Редондо и Заколдованный Остров Каули, причем точно. Подумать только, мы так и не побывали ни на одном из них… Такова уж у нас профессия…

— Ты, словно Божий суд, неумолим, о Долг, — не удержался от цитаты Моуэт.

Но Джек Обри, разглядывая архипелаг, покачивавшийся вместе с судном, не слышал его и продолжал:

— Хочу сказать вам, господа, что, если мы выполним то, что нам предстоит сделать, и окажемся в этих местах, мы останемся в бухте мистера Аллена на острове Джеймса на несколько дней, и каждый сможет бродить по нему, сколько его душе угодно.

— Вы не отведаете кусочек архипелага, сэр, пока он не развалился? — спросил Моуэт.

— Не решаюсь испортить такое произведение искусства, — отозвался Джек Обри. — Но если мы не должны отказываться от пирога, — произнес он, взглянув внимательным взором на экватор, — то, думаю, надо пересечь эту линию.

Линия, линия, день за днем. Они шли на запад вдоль линии экватора или же чуть южнее ее. Очень скоро позади остались пингвины и тюлени, береговые птицы и почти вся рыба; вместе с ними исчезли мрак, холодное течение и низко нависшие облака. Теперь они, рассекая темно-синие воды, постоянно менявшие оттенок, плыли под бледно-голубым куполом неба, на котором время от времени в вышине появлялись белые перистые облака. Но плыли они вовсе не быстро. Несмотря на великолепный набор парусов, предназначенных для благоприятной погоды, — поставленные вверху и внизу лисели и бом-брамсели, — «Сюрприз» редко проходил от одной съемки координат до другой свыше сотни миль. Почти каждый день где-то после полудня ветер ослабевал часа на два-три, порою он стихал вовсе, и пирамида парусов печально обвисала, огромные пространства воды становились гладкими. И лишь изредка морскую гладь оживляли кашалоты, которые, держась на большом расстоянии друг от друга, двигались огромными стаями в двести-триста голов к берегам Перу. Каждый вечер со сменой вахты фрегат убирал все паруса, кроме марселей: несмотря на кроткую дневную погоду, ночью возможны шквалы.