На краю всего - [15]

Зоя устала до отупения, хоть на часах и было всего 9.30. Она сняла одежду. Казалось, что все тело испачкано и избито. Ноги покрывала колкая щетина, изо рта рази-ло, в плечи больно врезались лямки лифчика. Ей надо было бы принять душ, почистить зубы… сделать хоть что-то. Вот только сегодня она больше ни на что не была способна. Она рухнула в постель как подстреленная.

* * *

Мать добралась домой только в середине ночи. Сквозь сон Зоя услышала шелест открывшейся входной двери. Она ощутила волну облегчения – и тут же увидела сон, в котором снова была маленькой и клала голову маме на колени. Ей хотелось проснуться и поговорить с мамой, но вытащить себя из сна не получалось. Когда она проснулась опять, то ее разбудили голоса – мужские голоса, – доносящиеся с первого этажа.

Она попыталась от них отключиться. Она не желала открывать глаза. Она попыталась вернуться в тот же сон, но он ускользнул.

Теперь внизу играла музыка, но странно неуместная: буддистские мантры в сопровождении клавишника, акустических гитар и тарелок. Это означало, что мама пытается всех успокоить. Или настолько достать, чтобы они ушли.

Зоя оказалась притиснута к стенке: в какой-то момент к ней перебрался Джона. Он всегда ложился в ногах, а потом проползал под одеялом, как зверек в норе. Она ощущала спиной жар от его тела. Пальчиками ног он упирался ей в икры.

Хлопнула входная дверь. Кто-то вышел покурить. Зоя услышала, как он кашляет и скрипит снегом. Она почувствовала запах дыма, пробравшегося сквозь оконную раму. Мужчина снова распахнул дверь с такой силой, что она хлопнула по стене дома, и вернулся обратно, не потрудившись отряхнуть снег с ботинок.

Зоя перевернулась на спину. Боль ударила в шею жгучими искрами. Вскоре голоса игнорировать стало невозможно. Они квохтали, как голуби. Стало понятно, что заснуть Зоя не сможет. «Что, черт возьми, там творится?» Она набрала полную грудь воздуха и медленно его выдохнула. А потом, наконец, открыла глаза.

Все еще была ночь. Странно: она решила, что уже утро. Луны не было. Ветра тоже. Снег испускал слабое голубоватое свечение, сосны стояли таинственно и неподвижно, словно только что закончили переговариваться между собой. Зоя взяла телефон, который положила заряжаться на подоконник. Было три часа ночи.

Она включила приложение-фонарик и провела им по комнате. Похоже, мать заходила и ушла: на полу были оставлены тарелки, стаканы и мисочки, напоминая развалины города. Зоя ничего не помнила. Там оказались красный перец, листья алоэ, веточки мяты. В миске с водой облаком плавало нечто желтоватое: то ли средство от обморожения, то ли остатки обряда вуду.

Рядом на кресле валялась раскрытая книжка в бумажном переплете: романтическая история о переносе во времени с мужиком в килте на обложке[2]. Наверное, мать несколько часов просидела, глядя на них. А еще она заклеила ссадину у Зои на лбу: она достаточно долго проучилась в медицинском институте, чтобы отлично уметь оказывать первую помощь.

Зоя посветила фонариком на Джону. Обветрившиеся на морозе щеки теперь блестели от алоэ, а кончики всех пальцев были обмотаны бинтами. На секунду свет оказался слишком близко от его глаз. Он поморщился, но не проснулся. Одно можно сказать про ее братца: спал он свирепо. Футболка у него намокала от пота (сейчас на ней был слоган «Я сам себе каскадер»), и он всегда так негодующе кривился и фыркал, что Зоя неизменно покатывалась от хохота. На что он злится? С кем сражается или кого защищает в своих снах?

Зоя попыталась повернуться и почувствовала, что что-то оттягивает ей ногу. Она отогнула одеяло. Наверное, Джона боялся, как бы она не улизнула из спальни тайком от него, и потому в качестве сигнального устройства он шерстяной ниткой привязал ей к лодыжке скейтборд. Когда ему было страшно, он ненавидел просыпаться один. По его словам, у него тогда внутри все тряслось.

Сейчас, когда Зоя смотрела на брата, ее захлестывали облегчение, страх и любовь. Он свернулся рядом с ней калачиком, словно олененок. «Ну, надо же!» – подумала она. Отвязав скейтборд от своей ноги, она закрепила его на ноге Джоны. «Теперь тебе водить».

Внизу кто-то из мужчин разбил стакан.

Это чуть не разбудило Джону. Зоя разъярилась и отправила маме эсэмэску.

Там было одно слово: «Кто?»

Как только она ее отправила, то услышала, как мать резко отодвинулась от кухонного стола и побежала наверх. После всего, что произошло во время этого бурана, быстрые шаги матери стали таким облегчением, что Зоина ярость моментально испарилась, и, даже не успев осознать, что вот-вот случится, она расплакалась.

* * *

Мать открыла дверь ее спальни, а потом закрыла за собой, так что полоска света на мгновение заставила заблестеть расставленные вдоль стены наградные кубки, а потом погасла. Зое не хотелось показывать матери, насколько она расстроена, и потому, как всегда в трудный момент, она ляпнула:

– Так ты уже вернулась из магазина?

Мать рассмеялась.

– Вернулась, – подтвердила она. – Тут что-то случилось?

Что Зое в матери нравилось (среди прочего) – это то, что она понимала шутки, даже самые дикие. Очень часто они единственные из присутствующих хохотали, пока все остальные неловко ерзали. Даже отец, когда он был жив и когда оказывался рядом, Зоиного чувства юмора толком не понимал.