На краю - [33]

«Ну вот и все», — мрачно проворчал Вербин Второй, тоже заметив бежавшую в толпе женщину.

Сизиф

О причинах наказания его… он должен был втаскивать на крутую возвышенность каменную глыбу, скатывающуюся всякий раз назад (отсюда выражение «сизифов труд»), предания не согласны между собой.

1

Он шагал твердо и уверенно. Это от того, что ноги его сами несли туда, где надо будет окинуть восхищенным взором сделанное накануне и прерванное всегда подкрадывающимся, словно враг, концом рабочего дня. О, если бы рабочий день продолжался все двадцать четыре часа!

А еще пусть кому-то это может показаться смешным и нелепым, но он верил едва ли не всем людским словам, призывам и обращениям.

А как самозабвенно он работал над собой! Вернувшись домой (сказать так, опять ошибиться, потому что как такового дома у него не было — комната в общежитии…), так вот, придя домой, он, проглотив что-нибудь наскоро, сразу же усаживался за стол, на котором дожидались его раскрытые книги.

Он мучительно искал разгадку мастерства в чужом, книжном опыте. Он работал фактически вторую смену над книгами, глотая их как романы. Опыт, разумеется, приходил, но слишком медленно.

Он «резал» личное время, жертвовал всем, чем только мог, только бы осуществить свои дерзкие планы, перечень которых висел перед глазами на стене.

Узнал, что про его специальности много пишется в зарубежных журналах, он стал изучать языки, выстроив их друг за дружкой в очередь: на первом месте был тот, на котором больше всего печаталось статей по интересовавшим его вопросам, на втором — чуть поменьше и так далее. Получился довольно внушительный ряд, который поначалу пугал, но постепенно и он стал убывать — так хорошо шло дело.

…А как нравились ему приготовления к труду: освобожденный от всего лишнего рабочий стол, на котором лежали резинки, карандаши, отточенные до предельной остроты, белоснежные листы чистой бумаги. Но он умел сдерживать себя, хотя и тянуло нарушить им же заведенный строгий режим и… поработать. Часто засиживался он допоздна, а то и до утра.

Про него можно сказать — у такого не было рабочего дня, а была рабочая жизнь: так самозабвенно он трудился.

…Он шел в радостном людском потоке легкой, какой-то подпрыгивающей походкой, какой ходят счастливые люди. Он шел, подняв смешно голову, бросив руки за спину, распахнув пальто, бесстрашно подставляя себя новым заботам, трудностям.

2

Любовь к труду зародилась еще с детских лет, в родном деревенском доме. Однажды встал он в сторонке от работавших плотников и долго наблюдал за тем, как те трудятся. Его внимательный глаз отмечал их неторопливость и деловитость, четкость в движениях, экономность, несуетливость. Нравились ему и строгий порядок, и организованность их труда.

С первого раза уловил он и приметы радости работы, расслышал, как звонко, песенно звучали их голоса: «Раз-два, взяли… Еще разик, еще раз…»

Не прошло незамеченным и то, как выглядел старый мастер, знаменитый и самый неторопливый из всех.

А упоительный запах свеженапиленных досок, брусьев, слег, тесин. А живая мякоть опилок — поднеси пригоршню к лицу, вдохни — голова кругом идет.

Без суеты садились мужики на перекур, передавали из рук в руки расшитые, повидавшие виды кисеты, и перемешивался крепкий запах махорки с ароматом разделанного дерева, и невольно хотелось сглотнуть слюну — это все было вкусно; курили не торопясь, как и работали, судачили по той же плотницкой привычке, выстругивая каждое слово — выходило оно из уст их ладным, метким, несуетливым и памятным. Говорили на языке непонятном, но ласкавшем слух колдовским благозвучием: «рычаги — ваги», «стяжки с подкосами», «венцы окладные и рядовые», «обрешетка», «чураки», «сковороднем, полусковороднем», «коренной шип», «свесы крыши», «рубка в обло, да чашкой вверх».

Слушал бы да слушал. Как музыка были их разговоры. А почему — и сам не знал.

А еще пахло от плотников кирзой: работали в сапогах, которые не только для сохранности, но и для пущей красоты смазывали дегтем.

И радостно было видеть возводимые ими стены. Вкатывались по покатам бревна на леса все выше и выше к небу, а старший все чаще и чаще из-под руки, отгораживаясь от яркого солнца, глядел на верха — ровен ли венец, надежны ли бантины, не вышло ли где перекоса, устойчива ли слега на стропилах — ведь скоро и крыть пора.

А однажды видел он — шли мастера на работу чуть свет, еще до солнца…

С того времени и верит он — главные в жизни дела делаются по утру, по солнечному указу — оно в это время само за мастера, мудры его советы.

Солнце радовалось, казалось ему, глядя на сосредоточенные лица людей, их проворные руки, широкие взмокшие спины, просоленными парусами трепетавшие на ветру рубахи.

И летела пахучая щепа в разные стороны, и была она, как янтарь, прозрачна и легка.

Видел он: уходили затемно, аккуратно складывая инструменты, прятали их от стороннего глаза, бережно поглаживали горячие щеки топоров, будто прощаясь до следующего дня.

И он долго шел следом, видел, как широко и твердо ступали они по земле, бодро на ходу подпоясывались и уходили темнеющей улицей, подымая с дороги ленивую, быстро угасающую вечернюю пыль, а потом пели свою любимую: