На краю - [35]

По крохотному, вечно холодному дому везде, где только можно было, как живые, дожидались своей очереди разноцветные клубки шерсти.

Тетя Оля кормила: продавала вязанье на базаре. Она и на базаре вязала — стоит обвешанная «товаром» и вяжет, как будто не может никак остановиться. Иной раз от всей той жизни — от холода, от голода — темнело у нее перед глазами — падала. Привозили ее добрые люди домой. А злые обкрадывали, вещи, клубки вырывали из рук, но спицы вырвать не могли: они словно приросли к ее рукам. Надо было кормить мужа и прибившегося к ним деревенского мальчика-погорельца. Но он все понимал и помогал изо всех сил — бегал по морозу в поисках угля, выхватывал из ее рук пустые ведра и спешил к колодцу за водой. Как-то пошел с ним муж тети Оли дядя Вася. У колодца он надел перчатку, чтобы не обжечься о быстро вращавшийся ворот. «Сними, — сказал дядя Вася, — кожа и новая нарастет, а вязёнки не скоро новые купим…»

В городе ему часто вспоминалась деревня. Виделась солнечно, ярко и цветасто. Приходили на память запахи свежескошенной травы и сырой стружки, горячей окалины на наковальне и пухлых караваев духмяного хлеба на загнетке, и сводящие с ума, слышные с другого конца деревни ароматы медовых коржиков. Приходили на память, тянули домой, и хотелось побежать по деревне босиком, помотаться под теплым дождем, прижаться к горячему стогу, кинуться с обрыва в теплую реку… И все кружились желания вокруг тепла да куска хлеба, вокруг того, чем обделены были в городе и он, и принявшая его семья. Городская жизнь холодом да голодом заменила деревенские радости…

…Когда это она успела пропеть, он так и не мог вспомнить, но это:

И на штыке у часового горит полночная луна…

так и осталось в памяти, рядом с ее обликом, с неотделимыми от него спицами.

6

…А за бодрым и озорным:

Распрягайте, хлопцы, коней,

Тай лягайте спочивать…

вставал в воспоминаниях того времени муж тети Оли дядя Вася. Это он с проплешинами на голове (у него от постоянного переутомления и голода сделалась какая-то болезнь) усаживался в нетопленом дому (значит, углем в тот день они так и не смогли разжиться) за рабочий стол (он же был при других обстоятельствах обеденным, рабочим, хозяйственным — да каким надо было, таким и был) и, накинув на плечи штопанные заботливыми руками тети Оли «лохматы», принимался работать. Как же он при этом все делал «вкусно»: раскладывал ученические тетради в аккуратные стопочки, подравнивал их, поколачивал пальцами, чтобы лежали они ровненько, красиво; подтачивал ровненько карандаши: вот синий — для плохого, вот красный — для всего хорошего.

А как писал дядя Вася! Он распрямлялся весь, укладывал руки на столе как первоклассник и, покусывая губы, осторожненько касался пером бумаги. Он выводил буквы старательно, любуясь каждым словом, клоня голову набок, причмокивая от удовольствия. То и дело он оглядывал стол придирчивым взглядом и нет-нет да поправлял стопки тетрадей, чтоб всегда красиво было.

Мальчик жадно следил за каждым движением дяди Васи, любуясь тем, как тот сидел, спрямлял спину, укладывал руки, снимал волосок с кончика пера, торжественно и значительно открывал каждую новую тетрадь и как не торопился — думал! — прежде чем закрыть ее и взять следующую…

За другими делами дядя Вася был «неинтересным». А когда садился за основное дело — преображался. Мальчик разглядывал дядю Васю в упор — тот ничего не замечал: работал. И только возглас тети Оли: «Василек, Вася, кушать!» — останавливал его, возвращал к жизни, только тогда, разулыбавшись неизвестно чему, дядя Вася поднимался из-за стола, обнимал жену за худые плечи и говорил: «Ух и холодно у нас» — и начинал дрожать, как бы доказывая правоту тех своих слов, а потом разминался: расставит руки, упрется в обе стены сразу — до того мало было жилище, поднимет их, касается потолка — невысок был саманный, наспех сложенный когда-то дом для временного, слишком затянувшегося проживания.

Тетя Оля просто так не звала — дядя Вася деловито убирал все со стола: тетрадки, карандаши, ручку. Стол превращался в обеденный, на него тетя Оля ставила алюминиевые кружки и закопченный на керогазе ворчащий чайник.

…А бывало, дядя Вася играл на гармошке, склонив набок чуткую голову, стараясь изо всех сил не глядеть на метавшиеся по клавиатуре неловкие, но жадные до игры пальцы. Каждый фальшивый звук передергивал его лицо, мучил — играть ему всегда хотелось, и он, закрыв глаза, пел свою любимую хохляцкую:

Распрягайте, хлопцы, коней,

Тай лягайте спочивать,

А я пиду в сад зеленый,

В сад криниченьку копать…

7

А потом была студенческая пора, библиотека, табличка на двери: «Для профессоров и академиков». Его удивило, что во многом труд их похож на все то, что ему доводилось видеть: у каждого из них на столе был хорошо знакомый порядок — точь-в-точь как у дяди Васи, та же сосредоточенность, как у кузнеца, конюха, тети Оли. Разглядел он и радость на их лицах — чем она отличалась от радости плотников, кузнеца? Только пальцы: те — в мазуте, эти — чистые, а радуются — одинаково. И еще тишина — ему не приходилось до сих пор ощущать ее рядом с человеческим трудом. То песня, то слово, треск швейной машинки, удары молота — постоянно работа людей сопровождалась звуками, а тут…