На краю - [2]

— «Вот, — говорит, — сынок, что получается, Пелагея Седых, нонишняя пенсионерша, да ты должен знать ее — ну да, ну да, та самая. Так вот знаешь, сколь пенсии она получает? Нет, ты спроси меня, я отвечу…» — И я спросил ее. И она ответила… И поразился мизерности названной ею суммы. Мне даже показалось, что бабка Пудьяниха подвирает — не может человек существовать на такие деньги. Но тут я опомнился — пришло на память, что речь идет о сельских людях, у которых свои огороды, один у дома, другой где-нибудь на домерах… Но бабка напирает: «А все знаешь, почему, — спрашивает и выцветшим кончиком повидавшего ее слезы платка — того самого, знаменитого, синего — все вытирает выплаканные очи, — так вот, — говорит, — все от того, что и ей и нам всем закон один — пенсию тебе с последней твоей зарплаты. А какая она у нас была, зарплата, когда мы на трудодни получали гроши… А нынешние-то, не знавшие, не нюхавшие нашего лиха — у них, как ты, стало быть, слыхал, зарплаты во какие. Вот закон, стало быть, и уравнял нас всех под одну гребенку: мне с моих грошиков такой же процент (она сказала «процент») как и ей, молодухе Пелагее, выросшей после того, что нам пришлось повидать на своем треклятом веку. Вот Пелагея и не здоровается с нами, — какие же мы с ею товарки, коли так-то вот. И ей, может, совестно, а что нам обидно — так что про то и говорить, ясно и так. Так что вот, милой ты мой, хороший». А потом, как все равно гроза летняя минула, вдруг заулыбалась, залучились ее глаза, и спросила она так на всякий случай: «А допомогти ничем не смог бы, а?» Смотрела с надеждой, наивной, бесхитростной, детской, и, глядя так на меня, сама же и понимала потихонечку, как считывала с моего лица: «Значит, не можешь…» И ушла с ее лица появившаяся было надежда, просветившая старушечий взор, залучившаяся морщинками у висков, сделавшая ее на мгновение совсем другой, вернувшей ей ребячье озорство и невыразимую остроту детской желанной просьбы, выкрикнутой самой, кажется, душой ее…

Галицкий вдруг поймал себя на том, что в продолжение всего только что сказанного за соседним столом он ни разу не вспомнил про свои дела.

«Зачем он про все про это?» — подумал Галицкий, но все отступило перед нахлынувшими на него мыслями о своем доме, о своей деревне Монастырихе. Оставил он там один к одному таких же старух, о которых только что услышал, да еще дом свой с домочадцами и любимую дочечку свою, о которой тут, в городе, вспоминал ежечасно, всего ей семь годков: «Потому так и любима, что поздненькая».

От тех воспоминаний потускнели яркие огни в ресторанной зале, померкли, сделались незаметными, и погнала память в едва освещенную единственную улицу в Монастырихе, в дом со светящимися окнами и комлем под крышей, присыпанной чистым снегом, со струйкой вертлявого дымка над ней, с подступившими к дому раскрасневшимися на тихом морозе соснами…

А еще пришло на память Галицкому: «Слышь-ка, Галицкий, ты того, как, конечно, хочешь, но тут дело такого рода, — запинался, тянул с предложением председатель, старинный друг и фронтовой товарищ, с которым они, как говорится, не один пуд соли съели. — Ну сам же видал — одну недотепу посылал в район, другую. Но что с них возьмешь — бабы, они и есть бабы…»

Председатель достал папироску из сильно смятой пачки, пристроил было ее ко рту, да потом в сердцах измял, хрустнула она в его сильных руках, кинул в угол ошметки: «Ну, словом, посылать мне боле некого, товарищ ты мой дорогой, так что слышь, Галицкий, давай того, выручай и меня, и колхоз выручай — не за горами посевная, сам про то знаешь, а валов этих проклятых нигде не можем найти, ну хоть убей — нигде, и все тут. Клавка хоть и посажена на снабжение, — продолжил он, заранее угадав вопрос Галицкого, — а толку с нее мало. Что попроще — еще куда ни шло, а как какой-нибудь дефицит, черт бы его побрал, так все, стоп машина…» Он запнулся, уставился на Галицкого, прямиком глаза в глаза и простонал: «Одна надежда на тебя… Выручай, слышь, пропадем…» — «Я никогда этими делами…» — не признал своего голоса Галицкий. «А ничего, не пугайся: вспомни, на фронте как было — что мы с тобой, умели воевать?.. А гляди, приспичило — оно и пошло и поехало… Да думал ты когда до той самой поры, что сможешь, а ведь смог, управился по тому, военному, хозяйству, да еще и как — дай-то бог любому по-твоему, по-галицки… На то мы с тобой и прошли такую жизненную школу, чтобы делать то, что не делается обычным чередом…»

Как ни отпирался, как ни сопротивлялся перед товарищем Галицкий, а в конце концов согласился, хотя случилось это потом, бессонной ночью; он выбирал из председателевых слов по одному: все вместе они согласия в нем не высекали, — так к утру сам себя и уломал.

Но тогда, в кабинете председателя, решения того еще не было, хотя тот и трепал по плечу, приговаривал: «Так я и думал — согласишься, выручишь… Сам посуди, к кому мне еще обратиться в трудную минуту? К кому? Было б к кому, никогда не потревожил, от дела не оторвал, а то я не знаю, на что посылаю… Да разве в том моя вина, что мужиков у меня раз, два и обчелся».