И он стал ждать. Дело уже клонилось к ночи, и почему-то стали его донимать мысли о прошлом… Вот в памяти вдруг всплыла та женщина, что напугала его в Кузнецком остроге… И странно, но он, так плохо запоминавший имена людей, вспомнил имя той женщины сразу же. Как будто кто-то подсказал его ему… «Уренчи!.. Да, да!»… И та что-то говорила ему… И он вспомнил, что она была не одна, с ней был еще тот, которого придавил медведь… А вот теперь лось придавил его… Он силился что-то подумать об этом, сквозь дремоту, съедавшую его от слабости, лежа в неудобной позе… И вскидывал он изредка вверх отяжелевшие веки и смотрел, смотрел туда, на тропу: только по ней, оттуда могла появиться помощь… И он не заметил, как опять забылся сном… Вспомнив ту женщину, он так и не понял, что его бумерангом догнало его прошлое. Долго, долго летел бумеранг, но нагнал его все же.
Так прошла ночь. И вот слабо засветился рассвет, насыщенный изморозью.
Федька проснулся. Пошел снег. На лицо ему стали падать снежинки. Они таяли и капельками стекали вниз, пощекачивая за ушами холодком, как будто там бегали букашки… Он натужно вздохнул, пошевелился, чтобы почувствовать боль, что все еще жив… И в этот момент в его сознание ворвался посторонний, не таежный звук… Он прислушался… Да, это был стук копыт коня, он приближался быстро, очень быстро, и вот уже заполнил собой все: земля, казалось, загудела… А вот и всхрап коней, их кто-то осадил, и уже кто-то спрыгивает на землю, кричит…
Он приподнял веки, увидел над собой склонившуюся Таньку, и тут же рядом торчала лохматая голова Гриньки, а за ними маячили еще какие-то фигуры… И он отпустил свою злость на волю, расслабился и стал падать, падать куда-то, в знакомый, серебристый, уже родной ему туман…
Танька испугалась, подумав, что он умирает, и заголосила:
— Да что же ты, окаянный-то, поперся один-одинешенек куда не надо-то! Ох, да горе ты мое!.. Серома ты моя бедовая!..
В диком, богом забытом урочище завыла русская баба над мужем своим, непутевым, негромко, надсадно…
— Э-э, не помер ведь! — прикрикнул кто-то из казаков на нее.
— Не надо, мужики, пускай сойдет горечь!
Федька на минуту вынырнул из своего серебристого тумана, к нему приблизилось вплотную Гринькино лицо и вскричало: «Батя, батя! На тебя государев указ пришел! Тебе велено идти на Чечуйский волок, для дела, перепись вершить!»…
Федька хотел о чем-то подумать, затем сказать, но сил уже не хватило ни на то ни на другое, и он снова потерял сознание…
А рядом уже стучали топоры. Соорудив конную люльку, казаки погрузили в нее Федьку, и все двинулись в обратный путь.
После этого случая Федька уже не оправился. Даже его могучее здоровье не вытянуло его. Он покашлял, постонал еще несколько месяцев и умер.
