На краю государевой земли - [194]

«Не подпустит!» — мелькнуло у него, он удобнее устроил самопал на ветке толстой ели…

И когда лось, размеренно шествуя по тропе, как земной бог, как царь тайги, повернулся к нему боком, он подвел мушку чуть ниже левой лопатки зверя и… на секунду замер, нажимая плавно на спусковой крючок замка… Сухо щелкнул кремешок, легкий треск от искры уже не слышал он за грохотом, ударившим в звенящей тишине засыпающего леса… Дось метнулся вниз, к распадку, и скрылся там за частоколом деревьев.

Федька выскочил из своего укрытия и бросился к звериной тропе. На месте, где выстрел застал лося, на сырых листьях, покрывших тропу, рдели ярко красные капельки, как ягодки калины.

«Попал!» — облегченно пронеслось у него в голове, он закинул самопал за спину и побежал по тропе, в распадок, вслед за подранком, внимательно поглядывая под ноги, отыскивая едва заметные следы копыт лося и красные капли на буро-желтой лесной подстилке.

Распадок закончился, сомкнулся с речушкой, которая текла неровной полоской по долине. И здесь тропа раздвоилась: одна уходила вниз по речушке, другая вверх, и там, верст через пять, речушка истощалась в ручей, а тот иссякал весь, карабкаясь по склону на перевал.

Да, видимо, подранок уходил туда, за перевал… До ночи Федька пробежал эти пять верст, поднимаясь по склону вдоль ручейка. Затем он перевалил за хребет, пробежал еще пять верст, добрался до таежных зарослей и тут свалился отдыхать на ночь, чуя нутром, что где-то близко затаился лось: лёг, отдыхает, изнемогает от гонки тоже… Он развел под сосной крохотный костерок, достал из горбача кусок вяленого мяса, поел, запил его холодной водой из ручейка, накидал лапника на землю, улегся на него, укутался в шубенку и уснул крепким сном до самой зари.

С утра началась все та же гонка. Он нашел место, где подранок отдыхал, и затрусил по его следу, настроенный догнать его сегодня же. Дось тоже отдохнул за ночь, к тому же следы от крови попадались все реже и реже, затем исчезли совсем.

«Уйдет!» — с досадой подумал Федька, что все его усилия вот-вот пойдут прахом; к тому же придется тащиться назад пустым до зимовья и не один десяток верст. И он постепенно набирал злость.

А в это время лось лежал за упавшей сосной, дыбом вздернувшей кусок земли под корневищем. Он, отмахав с утра приличное расстояние, отдыхал, весь вымотанный гонкой, и не почуял идущего по следу человека.

Вот в этот-то момент на него и выскочил Федька, разогретый гонкой. Он пыхтел, висели капли пота на носу… Не по его годкам уже были такие гонки. Земля кружилась перед глазами, дрожали кусты с остатками окоченелых листьев; и сырость, она была, казалось, разлита всюду в воздухе…

— Ха-ха!.. Ха-ха! — с хрипом откашливаясь, вывалился он прямо на тропу к злосчастному корневищу. Он задыхался, харкал и сопел, вспотел почище, чем в парной. Не ожидал он увидеть здесь зверя, да еще вот так, почти что нос к носу.

Увидев Федьку, лось, худой и ловкий, проворно взметнулся на ноги и вылетел из своего укрытия.

В его темных и больших глазках как будто промелькнула растерянность… Он был серый и, видимо, больной, шерсть клочьями висела по бокам, и ребра выпирали. Был жалок он, не лучше Федьки… Он испугался человека…

И Федька вздрогнул, поняв, что это не видение, от гонки воспаленное, а самый настоящий живой и злой зверь.

А лось, издав какой-то странный звук, похожий на возмущение, покатился на него, на длинных ногах, костлявых, сильных. Вперед и прямо на него, на Федьку…

Как уж он успел вскинуть самопал, что был как раз заряжен пулей, то, видно, сам бог надоумил его перед этим. Не целясь, как на драке, в такие вот минуты он стрелял точно, и сейчас чутье и быстрота не подвели его… Ударил… И тут же испугался он, что если промажет, то быть беде: помнет зверь его, хоть будет при последнем издыхании. Стрелял он в упор, и лось еще катился по инерции, хотя и был уже убит, и сшиб с ног его своей громадной тушей.

И Федька опрокинулся назад, каким-то необычным чутьем чувствуя, что падает не туда…

Удар пришелся ему точно в бок: упав, он напоролся на огромный сучок, торчавший снизу, от завалившейся сосны. И как будто рогатина прошила ему бок, или кто-то полоснул его под ребро ножом… Приподняв неимоверным усилием свое тело, он сполз с сучка… И кровь, черная и густая, поползла из него на землю, унося с собою силы… Он потерял сознание, провалился в знакомую серебристую пыль, глотая что-то… Но там не было ничего, кроме этой пыли, да еще клочки волос выписывали странными зигзагами знаки необычного письма, так здорово похожие на богдойские, как будто на снегу топтались птицы…

Очнулся он от холода. Тот под шубейку проникал, все тело леденил, доставая до костей… Он шевельнулся, почувствовал, что жив, ему все это не приснилось и все происходит с ним, с Федькой, боярским сыном, полковым воеводой… И почему-то ему стало обидно пропадать вот так, по-глупому.

Он хотел встать, но что-то плотно держало его ноги. Взглянув туда, он увидел зверя и сразу вспомнил все, что произошло с ним… Он подтянулся на руках, стараясь выбраться из-под тяжелой туши. В боку огнем полыхнула остро боль, и он снова потерял сознание… Но вскоре он опять очнулся. С усилием, без резких напряжений и рывков, он вывернул ноги из-под зверя, отполз от него, прилег под корневищем. Там ветер собрал ворохом пожухлую листву, покрыл как одеялом землю, и он зарылся в нее, как ежик в пухлую осеннюю подстилку… Прикрыв глаза, он немного вздремнул, проснулся, хотел было подняться, но не смог, и понял, что теперь отсюда сам уже никуда не уйдет. Вся надежда была на то, что кто-нибудь найдет его из своих. Ведь хватятся же его там рано или поздно. Но сколько он протянет вот так?.. Он приподнял голову над ямой и оглядел унылое и мрачное урочище, последнее, быть может, поле его драки… Труп лося лежал все так же, с повернутой набок головой, уставившись на него остекленевшими глазами. В них жизни не было уже, и лишь блестели, отражаясь, деревья и кусты… А вон там корневище вроде бы темнело… Но без него, без Федьки. Уж больно крохотным зернышком торчала над ямой его голова.