На качелях XX века - [6]
Что окрашивало в радужные краски жизнь в приюте не только для нас, но и для воспитанников? (Среди них у меня было много приятелей, с некоторыми, немногими из которых я встречался на протяжении последующих десятков лет и которые льнули к нашей семье именно из-за детских воспоминаний.) Жизнь в чудесном парке, окруженном обширным Сокольничьим парком, смыкавшимся с Лосиноостровским лесом, Богородским, Ростокиным, Останкиным и далее Свибловым, Медведковым. Каждое из этих мест тоже было зеленым царством: то строгим бором, то вековой дубравой, то березовой рощицей, связанными водной артерией — Яузой, тогда чистой рекой, в которой мы любили купаться. И постепенное расширение территории — от папиного садика до всей площади приюта, затем до всех Сокольников, а затем летом, с помощью велосипеда, а зимой с помощью лыж — и до Медведкова и дальше. И игры — от пряток, мяча, лапты, бабок и городков до обширных сражений летом на рапирах (из орешника) по всем Сокольникам, зимой — в снежки, с постройкой крепостей из снега. На рождественские праздники — елка дома, елки у знакомых и, наконец, огромная елка со всякими затеями для воспитанников и всех ребят приютской территории.
Семья директора приюта, мало-помалу разраставшаяся, поместилась в третьем, верхнем, этаже того кирпичного жилого корпуса, с которого я начал описание приюта. Квартира была обширная — восемь комнат, не считая кухни, прихожих и т. д., из них две огромные — метров по сорок. Было можно вволю побегать и поиграть. Я сказал «с разрастанием семьи», однако на первых порах ее преследовало несчастье: две следующие за мной сестры погибли в младенчестве — одна родилась с суженной аортой, другая — с неполноценным мозгом. Лишь после их смерти, через пять лет после меня, родился брат Вася, еще через четыре года — в 1908 г. — сестра Таня и, наконец, в 1911 г. — брат Андрей.
Мои родители
Образы моих отца и матери будут вырисовываться лишь постепенно, по мере написания этих воспоминаний и в меру моего уменья.
Мать моя родилась в июне 1878 г., как уже было сказано, в Москве и еще в самом раннем возрасте оказалась с родителями в Киржаче. Она получила среднее образование во Владимирской женской гимназии (в Киржаче в ту пору и много лет спустя не было средних учебных заведений) и после нелегкой жизни дома, тотчас по окончании гимназии, уехала из дома, поступив учительницей в какое-то глухое село, местоположение и название которого я забыл. Учительствовала она там вряд ли более двух лет, так как осенью 1898 г. двадцати лет от роду уже вышла замуж.
Как можно видеть на фотографиях того времени и как я сам помню в свои восемь лет, мама была редкой красавицей, скорее польского, чем русского типа, она очень похожа на одну из мадонн Рафаэля. По-видимому, она уже тогда обладала известной независимостью и самостоятельностью, как показывает ее отъезд в дальнюю неизвестную деревню против воли ее деспотического отца. Жизнь с папой не давала оснований для проявления этих черт ее характера, так как это была жизнь полная любви, гармоничности и счастья. В семье, конечно, папа всецело играл роль головы. Играла ли мама роль шеи? Этого, во всяком случае, нельзя было заметить.
В первые годы жизни в Москве, в приюте, маму, очевидно, целиком поглощали маленькие дети и их болезни. Она и сама была не очень крепкого здоровья. Одно время у нее подозревали туберкулез. Дифтерией она болела вместе с нами. Период 1906–1909 гг. я вспоминаю как время моей уже осознанной безграничной любви к маме и боязни за нее. У меня был в папином садике любимый большой дуб, на который я мог легко взбираться — так были расположены ветки (я и сейчас помню их расположение). Там, на высоте, на развилке из трех веток, я сидел, с мучительным беспокойством ожидая маму, уехавшую зачем-то в город.
Несколько позднее, когда дети вышли из грудного возраста, и у мамы появилось больше времени, она стала брать уроки живописи и писала. С моей позднейшей точки зрения, больших способностей у нее не было, но кое-какие пейзажи и натюрморты удавались. Удачны были ее аппликации, которые она делала, наклеивая и нашивая лоскутки материи иногда по своим, иногда по чужим мотивам. Три такие большие картины-аппликации: Балтийское море, Иван-царевич и Ночь (в виде летящей восточной женщины на фоне звездного неба) украшали стены нашей квартиры в приюте и позднейших жилищ. Естественно, что мама и папа были постоянными посетителями выставок передвижников и Союза русских художников, а с 10-12-летнего возраста и я бывал их спутником. Некоторые поразившие меня картины помню до сих пор, например «Ведьму» Богданова-Бельского
