На исходе дня - [5]

— Единственные мои чулки! — бездумно плескавшийся смех оборвался, раздалось обиженное сопение. — В чем я теперь на лекции пойду?

Влада всхлипнула, и он понял, что она плачет, тихо-тихо плачет.

— Велосипеды надо… Как же велосипеды? — Он пытался ухватиться за эти велосипеды, как за соломинку, их никелированный холодный блеск, их материальность сразу разгонят наваждение, заставят обоих говорить, не вслушиваясь в тайный смысл произносимого, не отыскивая второго значения в том, что сказано и не сказано. Продолжая бормотать что-то о велосипедах — как бы не свистнули их какие-нибудь ловкачи! — он все ближе подвигался к непрекращающемуся всхлипыванию. Конечно, горькая обида из-за пропавшего трояка — чулки, вероятно, столько и стоили — была ему знакома с детских лет. Он разделял ее боль. Уткнулся коленом в диван, хотя и не собирался подходить так близко, тем более успокаивать — слова все еще были бы злыми, ранили бы еще сильнее. И она утихла, рыдания уже не сотрясали тела — словно этого, возвращения Ригаса, она и добивалась своими слезами. Когда же он, поверив, что слез больше не будет, надавил коленом на краешек дивана и сказал — полежи, мол, смотаюсь за велосипедами, она вдруг села и схватила его за руки.

Не отпускала, тянула к себе, диван, домик, весь мир накренились вдруг, стали скользкими, как обледеневший спуск с горы, стали проваливаться куда-то, и невозможно было остановиться, удержаться — в ушах завыл грозный ветер неотвратимости того, что совершалось помимо его воли. Только ее руки, большие, сильные, привыкшие к работе — успело мелькнуть у него в голове, — лишь эти руки заранее знали, куда все катится.

— И вот здесь больно, — пожаловалась она, и он задохнулся — его ладонь легла на ее грудь, мягкую и упругую, и под этой упругой плотью что-то бешено гремело, билось: «Неужели и грудью ударилась?» — подумал он испуганно и благодарно за то, что она не винит его — не предупредил, — а это чувство было самым опасным сейчас, самым ненужным в этом наваждении, но он уже не мог и не хотел сопротивляться. И в его груди тоже что-то громыхало, что-то с болью сжималось, будто и его хлестнуло той веткой; шуршали старые газеты, охали пружины дивана, оба ощущали себя нераздельным целым, хотя уголком своего всегда бодрствовавшего сознания Ригас, проклиная свою несдержанность, догадывался, что даже в это необычное, впервые испытанное им мгновение он лжет самому себе…

— Мои единственные чулки! — весело пропела Влада, окружающее больше не проваливалось куда-то, в ушах не гремел зловещий ветер. Она прыгала на одной ноге — больное колено было перевязано какой-то тряпкой.

Светало, сквозь замызганные, проконопаченные грязной ватой оконца заглядывал серый, насупленный рассвет. И хотя веяло весной, Ригасу было гадко. Если же точнее, то весну всем своим существом чуяла Влада, а ему в ноздри бил запах ржавчины, словно покрывала она не только прутья тех ворот, которые он растворил вчера, но и все вокруг — еще не распустившиеся почки и спящие кроны, поля и перелески, зябнущие под глухим, низко нависшим небом. В большой, крепкой, почти мужской руке Влады развевался, как победный флаг, драный чулок, и Ригаса болезненно кольнуло — это он потерпел поражение, он выброшен из седла в придорожную канаву, откуда теперь будет нелегко выкарабкаться.

— Мои единственные чулки! — звенела Влада, не подозревая, что ее радость звучит для него приговором.

Он явился сам — сам, в полном смысле этого слова, — изволил прибыть сюда, никем не понуждаемый, по собственному желанию; и, как все те, кто склонен преувеличивать значение собственной персоны и поступков, рассчитывал извлечь из этого некоторое преимущество, некую для себя пользу, какую именно, пока не знал; уже находясь здесь, он все еще, как могучее дерево, крепко цеплялся корнями за иную, куда более плодородную, взрастившую его почву, позволившую ему возвыситься над другими деревьями; у него даже в мыслях не было задерживаться тут, тем более попытаться пустить корни. Доставленный до парадного входа на черной «Волге», он величественным кивком отпустил пожилого импозантного шофера, тот понимающе прижал подбородок к лацкану добротного пиджака, легко повернул руль и отвалил от тротуара.

Сверкнуло на солнце, разбрасывая зеркальным бампером зайчики, ставшее словно бы частью его существа, придававшее ему достоинство и силу «персональное средство передвижения», и он шагнул к подъезду, нерешительно переставляя ноги в лакированных туфлях сорок четвертого размера на мягкой каучуковой подошве. Однако ему не пришлось долго топтаться в вестибюле, расспрашивать о том, куда и как идти: не успела закрыться за ним дверь, как услужливой тенью возник рядом главврач Чебрюнас, в его просторном кабинете посетителя уже ожидал целый синклит — терапевты, хирурги и даже профессор-консультант.

— Был слушок, ребята ваши — недурные мясники! — хохотнул Казюкенас — фамилия посетителя была Казюкенас, звали его Александрас, — это он шутил, как умеют шутить важные, не привыкшие стеснять себя в выражениях начальники, болезнь еще не прижала его, не высосала соков, болезни еще не было, хоть и набирала она силу где-то неподалеку, описывала вокруг грозные витки и втихомолку уже вгрызалась в этого крупного холеного мужчину, но, не схваченная еще за шиворот — не названная и в больничные книги не вписанная! — она как бы и не существовала вовсе. И посему Казюкенас шутил, как здоровый, случайно заглянувший сюда человек, щедро угощая всех сигаретами «Кэмел» — недавно возвратился из Англии. Да, потускнела ныне всесильная некогда владычица морей, но бифштексы там по-прежнему превосходные! Как вам кажется, профессор? Профессор год тому назад побывал в Копенгагене. А сыры? Сыры у датчан несравненные! Особенно под пиво… Ах, какое пиво! Посетитель не уступил: англичане на чем свет стоит клянут ирландцев, но пену с усов с удовольствием слизывают, ирландское пиво — вот это да! Хотя и в Дании тоже пиво дай боже… Врачи молчали, смущенно переглядывались, ворковал дуэт профессор — начальник: видно, случалось им сталкиваться в иных сферах, где не принято сразу хватать быка за рога, где всему свое время…