На исходе дня - [3]

— Вставай, чего развалилась!

Руки справились с вялостью, и он грубовато, почти со злобой принялся тормошить Владу. Девушка прикусила, чтобы не закричать, верхнюю вздернутую губку, которой частенько пыталась прикрыть зубы. Ее и сейчас сильнее заботило то, как она выглядит, хоть с лицом ничего не случилось, чем то, что действительно могло иметь неприятные последствия — ведь не встает, почему не встает? Это ее кривляние еще больше бесило Ригаса. Старалась выглядеть бесшабашно и лихо, торопилась спрятать свою боль и беспомощность, словно боялась, что надоест ему.

— Прекратишь наконец?.. — зашипел он, пытаясь рывком поднять ее с земли. В хихиканье Влады послышалась издевательская нотка, точно успела выучиться у Сальвинии, только неизвестно, над кем она иронизировала — над собой, над ними обоими или над чем-то таким, о существовании чего она прежде и не догадывалась.

— Не дергай, больно!

Смотри-ка, осмелилась ему указывать да еще скалит зубы, будто не с ней, а с ним беда приключилась. Шагнула, сейчас дохромает до своего велика., нет, присела, схватилась за колено Ригас согнулся рядом, недоуменно разглядывая ее, словно какое-то странное, неожиданно выползшее из лесной чащи чудище, к которому и прикоснуться боязно; дай-ка помассирую колено, ну чего ты, дура, стесняешься? Краска захлестнула щеки, глаза заблестели, стали большими, по-детски испуганными. От боли? От стыда?

— Что, невмоготу? — Ощупав ступню, его вздрагивающая рука поползла вверх, к ушибленному колену. — Пустяки, царапина…

Сквозь разодранный чулок сочилась темная липкая жидкость. Измазав пальцы, Ригас выругался, отдернул руку. Вида крови он не переносил, расползающееся красное пятно противоречило упорядоченной и замечательно скрытой в теле человека системе кровообращения, нарушало его, человека, безупречные формы, а если глянуть глубже, вступало в конфликт с самим совершенством мироздания. Правда, чужая кровь не была такой страшной — нестерпимо было бы видеть свою. Однако и кровь Влады значила что-то большее, дело было не только в случайном ударе о дерево или в том, что они неловко прикасались друг к другу в темноте. Ригас с силой вытер руку о серую прошлогоднюю траву, потом провел ладонью по шершавой чешуе сосны и все-таки ощущал на пальцах ее кровь. С ненавистью пнул ногой велосипед — с ним все было в порядке. Что может случиться с железом? Темнота сгущалась, а там, где остался город, на небе вздувалось дрожащее, призрачное зарево огней, как же далеко до них, до какого-нибудь уютного прокуренного кафе или, на худой конец, до скромной столовки предместья, где тебе подали бы стакан тепловатого чая, пусть не ароматного, отдающего суповым котлом, но все-таки чая. Господи, как далеко до тепла и света, хотя они отмахали едва десяток километров. Как бы славно, если бы на обочине их поджидал «ягуар», на крайний случай махонькая «симка» или, пардон, какие-нибудь паршивенькие «Жигули»! Ригас осмотрелся. Справа, в черной стене елей, светлела брешь, за ней угадывался сад, который еще не будили после зимней спячки — стволы яблонь укутаны соломенными матами, виднеются кучи торфа и извести. Хоть какая-то цивилизация! Вырвав пальцы из руки Влады — смотри-ка, сколько сил у этой девчонки-невелички! — Ригас метнулся в сторону сада. Теперь он увидел посреди плодовых деревьев большой ящик, не ящик, конечно, а садовый домик. У порога свернулся черной змеей обрывок резинового шланга, зияло полузабитое окно, словно звало. Судьба? Будь ты проклята, такая судьба! Следовало подавить проснувшийся страх, прогнать назойливое предчувствие, он отвернулся — будем считать, что никакого домика нет!

Влада все еще хихикала, скрючившись, привалившись боком к дереву. Хочет, чтобы я забыл о ее крови? Ригас обошел девушку стороной, словно она заразная, поднял велосипед, профессионально, как это делают гонщики, крутанул переднее, потом заднее колесо. В слившихся спицах замелькало отражение темного, хмурого леса, деревьев, выбивших их из седла, разрушивших установившуюся было дистанцию, которую ему так хотелось увеличить, недаром он бежал от наступающих сумерек; что-то незапланированное должно было произойти с ними, неотвратимое и непоправимое; еще с самого начала, когда Сальвиния отказалась и он, не сумев совладать с собой, начал делать ошибку за ошибкой, нарастала эта неизбежная угроза.

— Думаешь, смогу ехать? — Влада посмеивалась, и ее смех яснее, чем скрываемые слезы, сказал ему, что не сможет и что придется ему относиться к ней ласково и терпеливо, как к товарищу, нет, скорее как к больному или ребенку, и это в тот момент, когда все в нем кипит от возмущения и собою, и ею, и всем на свете! Но ведь могла и сознание потерять, а то и ногу сломать — было бы куда хуже! То, что могло произойти, но не произошло, перевесило чашу весов в пользу Влады.

— Что делать будем? — шепчет она, прерывая свой глупый смех, а по шоссе летят машины, разбрасывая ослепляющий свет, он стелется по земле, хлещет по вершинам сосен, и кажется, уютные салоны автомобилей парят над дорогой, а сидящие в них люди и не задумываются о том, какие они счастливые, как им хорошо, ты же барахтаешься здесь, во мраке, точно жук, втоптанный в грязь, рядом с таким же покалеченным жуком. Ну ничего, скоро и я…