На игле - [108]

На судне паранойя утихает, но она уступает место первому реальному чувству вины. Рентон думает о Дохлом и о том, через что они вместе прошли. У них бывали радости и горести, но они делили их между собой. Дохлый возместит свои убытки: он ведь прирождённый эксплуататор. Но это было предательство. Он уже представлял себе выражение лица Дохлого — скорее обиженное, чем злое. Тем не менее, они разошлись уже много лет назад. Их обоюдная вражда, которая была когда-то шуткой, игрой на публику, став своего рода ритуалом, постепенно переросла в суровую действительность. «Но это даже к лучшему,» — думает Рентон. Дохлый в известном смысле поймёт его поступок, который даже вызовет у него сдержанный восторг. Он будет злиться прежде всего на самого себя за то, что у него не хватило смелости сделать это первым.

Рентону не стоило особого труда убедить себя в том, что он оказал Второму Призёру большую услугу. Он испытал угрызения совести, когда подумал о том, что Второй Призёр тоже вложил свою долю, добытую преступными путями. Но Второй Призёр занимался саморазрушением и вряд ли заметил бы, если бы кто-то протянул ему руку помощи. Отдать ему три тонны денег — всё равно, что дать ему выпить бутылку метилового спирта. Только это была бы более быстрая и гораздо менее болезненная смерть. Кое-кто, возможно, станет утверждать, что Второй Призёр сам сделал для себя этот выбор, но, по мнению Рентона, сама природа его болезни лишила его способности делать разумный выбор. Он усмехнулся над самим собой — наркоманом, который кинул своих лучших друзей, а теперь разглагольствует таким вот образом. Но был ли он наркоманом? Да, он опять начал колоться, но промежутки между уколами становились всё больше. Сейчас, однако, он не мог точно ответить на этот вопрос. Только время могло на него ответить.

Подлинное чувство вины Рентон испытывал только по отношению к Картошке. Он любил Картошку. Картошка никогда никого не обижал, за исключением, пожалуй, лёгких душевных страданий, которые причиняла людям его склонность освобождать содержимое их карманов, кошельков и жилищ. Но люди придают слишком много значения вещам. Они облекают предметы лишними эмоциями. Картошку нельзя винить в том, что общество проповедует материализм и потребительский фетишизм. Картошке ни в чём не везло. Мир насрал на него, а теперь и его лучший друг сделал то же самое. Если бы Рентон и возместил кому-то убытки, то разве что Картошке.

Оставался Бегби. К этому мудаку он не испытывал ни малейшего сочувствия. Псих, который брал с собой заточенные вязальные спицы, когда шёл на разборку с каким-нибудь беднягой. «Больше шансов проткнуть грудную клетку, чем ножом», — хвастал он. Рентон припомнил, как однажды в «Вайне» Бегби ни за что ни про что ударил пивной кружкой Роя Снеддона. Просто у Бегби был бодун, и ему не понравился голос этого парня. Это было мерзко, отвратительно и бессмысленно. Но ещё отвратительнее самого этого поступка был сговор, в который вступили все они, включая Рентона, и вымышленные рассказы, которые они придумывали, для того чтобы его оправдать. Это был один из способов укрепить статус Бегби как чувака, которого лучше не трогать, и опосредованно, благодаря их дружбе с ним — укрепить свой собственный статус. Он понял, что это было крайней нравственной низостью. После такого кинуть Бегби было не преступлением, а почти что благодеянием.

По странной иронии судьбы, причиной всему послужил сам Бегби. По его понятиям, кинуть своих корешей было тягчайшим преступлением, за которое он потребовал бы самого сурового наказания. Рентон использовал Бегби, с его помощью он сжёг свои корабли полностью и без остатка. Именно из-за Бегби он никогда бы не смог вернуться. Он совершил то, что давно хотел совершить. Теперь он никогда не смог бы возвратиться в Лейт, в Эдинбург, вообще в Шотландию, никогда в жизни. Там он никогда не смог бы стать кем-нибудь другим. Теперь, когда он навсегда освободился от них всех, он мог стать тем, кем хотел стать. В одиночку он выстоит либо погибнет. Эта мысль пугала и одновременно радовала его, когда он думал о жизни в Амстердаме.