На хуторе - [33]

И разомлевший Шаляпин забыл, куда едет он и для какой нужды. Забыл и будто задремал под ясным солнцем и небом, среди зелени. Но так явственно вдруг привиделся ему покойный Роман Чакалкин, желтоглазый тестюшка дорогой. Так ясно привиделся, даже испугал. Сами собой дернулись руки, останавливая коней: «Тпр-р-у…»

Кони встали.

Куда, зачем и для какой нужды едет он? Зачем нужен этот тесть, даже покойник? Зачем все нужны?

Другая весна, давнишняя, заставила отступить день нынешний, его святую благодать.

Женился Шаляпин неожиданно и довольно странно. Свою будущую жену, Лизавету, младшую дочь Чакалкина, знал он еще в школе. Девка была задавучая, хоть и косенькая, в сестер, да вдобавок хромая.

– Моя мамка все лежит. У нее врачи ожирение сердца признают, – хвалилась она.

И ребятня завидовала барской болезни. Свои-то матери были черны и худы, словно галки. Где уж им…

А женился Шаляпин нечаянно. Они уже в возраст вошли, и Лизавета зазвала его как-то в дом. Она такой же и осталась – хвалюшей. В дом зазвала и стала приданым гордиться. У Чакалкиных гардероб стоял кроме сундуков. Зеркальный гардероб, лакированный. И оттуда, из таинственных недр его, вынула Лизавета костюм: черный, жуковый, суконный.

Шаляпин остолбенел. Он, в своей семье, из гуней не вылезал, из крашеной мешковины да пятнистых немецких плащ-палаток. А тут костюм, шерстяной… Бедная голова его закружилась. Он гладил осторожно рукой мохнатый ворс, вдыхал горький запах нафталина. А Лизавета, разойдясь, накинула оторопевшему парню пиджак на плечи:

– Это жениховский костюм… для жениха.

Накинула словно не пиджак, а колдовскую сеть. Шаляпин глянул в зеркало, увидел себя в черном сукне и занемог. Он во сне видел себя в черной суконной паре и наяву. Соседскую Мольку Чигарову словно забыл, и она издали следила за ним заплаканными глазами.

Сговорили и поженили молодых быстро. Роман заехал к новым сватам, пообещал: «До веку будет счастливой, и вас не забуду». Отец с матерью от радости потеряли себя, забыв о дурной славе невесты и о соседской Мольке, какую с малых лет сношенькой величали. Так ушел Шаляпин в зятья.

А поместье Романа Чакалкина велось просторно и богато. Две коровы да летошники, свиньи, овечек полсотни, добрый табун гусей, даже редкостные по тем временам индюшки курлыкали на подворье. Зерна у хозяина хватало на всех, и о пастьбе не нужно было тревожиться, о сене – за все Чакалкин расплачивался спасибом.

Из двух колодцев, что выкопал сельсовет на хуторе, один оказался на Романовом подворье, туда даже ближним соседям был путь заказан. И цвел огород Чакалкина на вольной воде.

В родном шаляпинском дому снятым молочком забеляли пустые щи, хлебушку радовались. На Романовом столе любили баранину с острым гардалом, пухлые каймаки с ведерных казанов, докрасна томленные каймаки с пышками, блинцами, варениками – слаженое да соложеное не переводилось.

На таком дворе грех было сидеть сложа руки. И Шаляпин впрягся. Никто его не понуждал. Он лез в работу, словно могутной борозденый бык.

За год-другой поставил он новые базы и летнюю кухню – просторный флигель; прихватив соседскую пустую деляну, посадил Шаляпин сад всей округе на зависть, да не абы какой, а в добрую сотню корней, с яблонями, грушами, желтомясыми и черными сливами, сладким калеградским терном. И даже виноградом.

И потекла, покатилась молодая жизнь, и казалось, и вправду будет до смерти счастливой. Но недаром старые люди говорят: не хвались в три дня, хвались в три года.

Романа Чакалкина, а теперь и молодых, приглашали на все гулянки в округе. Роман везде не поспевал, но нередко оказывал честь. Молодые веселились чаще.

Шаляпин не жаловал пьянства, вина, но испытывал прежнюю страсть к своему жениховскому шерстяному костюму… На гулянках, в костюме, он был строгим и красивым. Синеглазый, бровастый. И словно городской.

На хуторе Мало-Головском в апреле месяце, по весне, «подымали кашу» у бригадира, обмывая новорожденного сына. «Каша» была тороватая, съели двух овец и самогону попили немало. И под конец гулянки пьяненькая Настя Рабунова сошла с ума. Сбесилась и кинулась на Шаляпина.

– Отдай костюм! Сыми! – кричала она. – Васянин костюм! Васянин! Чакалка забрал ненасытный, утянул из сундука, а ты хорошишься, гоголушка! Сыми! Сыми, поганое племя! Хвороба чтоб тебя поломала и лека не взяла! Васянин костюм!

Она кричала и плакала, безумны были глаза ее, а руки сильны. Ее тащили, пальцы ей выворачивали, а она не отпускала: «Отдай!..»

На другой день Настена, отрезвев, до свету прибежала к Чакалкину и чуть не в ногах валялась, просила прощения.

Но прошлое разве вернуть?

Что-то помутилось и тронулось в голове Шаляпина. Он стал задумчив и тих и вдруг однажды ни с того ни с сего, в трезвом виде, спросил тестя:

– Отец, помнишь, я пацаном еще был, пшеницу косил у Митякиной балки, а ты налетел: «Зерно ишь… Привлеку…» Зачем? Ведь кужонок еще… да голодный…

Чакалкин усмехнулся, плечами пожал:

– Должность такая. Государство требует. А как же? Вам дай потачку.

Шаляпин отступился. Но неделю спустя снова старое помянул.

– Отец, – спросил он, – ты для чего у матери куделю рвал? Там шерсти-то было – нам на чулочки. А ты…