На хуторе - [21]

– Спи, спи, – прошептал он ей.

А сам не сразу уснул. Гуси за стеной волновались. Все шутковала коза, черт неуемный. Но главное, тревожил Степана нынешний разговор со своими. Да и только ли нынешний… Возвращение… Переезд… Вот что не давало покоя. Если бы он возвращался на хутор один, все было бы проще. Хоть и надолго уходил, но словно в гостях побывал, а теперь домой вернулся. Но вот Ольга… Она спокойный человек, добрый. С женой ему очень повезло. Она лишнего не скажет, она лучше перетерпит, смолчит. И это, наверное, плохо. Дочь – малышка. Дочь обвыкнется. А вот Ольга… Слишком легко она соглашается. Может быть, из-за тесноты в квартире… А может, не хочет перечить. Но она не понимает, нет, не понимает всего. Была несколько раз, наездами на день-два, в отпуске жила. Но все это гостьей. А навсегда, хозяйкой… В чужой мир, в чужой… Да и хозяйкой ли, вот еще что… Хозяйкой ли?

Степан лежал, думал и одним лишь успокаивал себя: что не торопился, не высказал матери своих планов о переезде. Наконец его сморили усталость и сон.

4

Ольга приехала неожиданно и очень вовремя. Степан с матерью поругался. Докосили они быстро и ладно. И скопнить успели. А потом началась маета. Короткие дожди стали перепадать, и почему-то всегда ночью или на заре. Пройдет дождик, мать кричит: «Мой сынок, раскидывай сену, пусть провенется!» А раскидывать не одну копну, а десяток, да все копны серьезные, чуть ли не в воз.

В первый раз Степан и слова не сказал, посбивал макушки и с боков, где подмокло. Но тут же мать появилась с проверкой, и уж она-то, следом, разворочала копны так, что от них ничего и не осталось.

– Для чего? – опешил Степан. – Они же внутри сухие.

– И-и-и, тебе абы не делать, – ответила мать, – на людей погляди, люди не дурей нас, а все разорили.

Степан только вздохнул. Вечером копны сложили вновь. А поутру, уже по свету, дождик прошел. Степан в постели еще слышал, как он тарабанил.

И снова мать подгоняла:

– Не приленивайся, мой сынок, не приленивайся. Пусть провенется, невелика работа.

Но вчера наконец сено свезли. С утра начали и к темноте лишь успели, вывершили. Степан так за день наломался, что ложку за ужином поднять не мог. Мать заложила скирд не по сену (ей все казалось, что мало, мало накосили), и пришлось выводить его высоко. А вилы с длинной ручкой были тяжеленные, их пустыми-то поднять труда стоит. И так Степан за день натаскался и наподнимался этого сенца, что последние навильники чуть не с криком подавал. И руки уже черен не держали, разжимались.

Обмылся он кое-как, за стол сел и заметил, что пальцы на руках, да и вся кисть, отекли, напухли. А в локтях горело, в самых суставах; обхватишь их ладонью – горячо. Похлебал Степан через силу кислого молока, лег, и только глаза закрыл, как закружилось все: и кровать, и земля, и навильники сена поплыли куда-то вверх и вверх. Затошнило, нехорошо стало.

И утром он встал вареным. На крыльцо вышел, плюхнулся на ступеньки, глаза продирал. И тут заметил – мокро. На гусинке – траве, что по двору росла, – капли посверкивали. Лужица стояла возле кухни, на низком месте. Степан поднял голову и охнул: стог, что вчера высился за базом, срезан был наполовину. В сердцах он закурил. И глядя на мать, которая из огорода шла, начал головой качать горестно и губы поджал.

– Выспался, мой сынок, – подошла мать, – а матаря твоя…

– Вижу, – перебил ее Степан. – Моя матаря, – передразнил он, – за ней не соскучишься. Работу всегда придумает. Нет ее, так она ее создаст. Для чего ты… – поднялся он на ноги. – Ну чего ты его разорила? Чешется, да?!

– Не шуми, мой сынок, послал Бог дождя.

– Тьфу, – плюнул Степан.

– Плюй не плюй, а сено не улежонное. Нам бы накрыть его вчера. Матаря забыла, а ты нет чтобы подсказать! Ты все же мужчина, хозяин…

– Да оно же не промокло ничуть!.. Дождь-то какой был!.. А ты все разворочала.

– Люди не дурней нас… Вон Тарасовы тоже разорили. Аникей чуть свет поднялся, все перетрясает. По-хозяйски… А как же, мой сынок, – со слезой проговорила она, – вдруг зачнет преть! Погубим такую сену. И будем зимой с коровкой вдвох реветь. Она на базу, а я в доме.

– Сама будешь класть. У меня уж руки не поднимаются.

– Матаря складет, – вздохнула мать. – Матаре не на кого надеяться. Был бы отец живой…

– При нем бы не раскидала, – перебил ее Степан. – Спросилась бы. А без него дюже хозяйственной стала.

Так, слово за слово, они и поругались. Мать обиделась, надулась, носом пошмыгивала, бурчала: «На матарю теперь все шумят… А матаре шуметь не на кого… Она кругом виноватая…»

Вот тут-то, совсем неожиданно, но очень вовремя, и приехала Ольга с Аннушкой. Степан возле дома сидел, на лавке, мать поросенка кормила, а тут калитка скрипнула, отворяясь, и Аннушка, словно с неба свалившись, во двор вошла осторожно, с опаской. Отца увидела, бросилась к нему.

– Ты откуда? – проговорил он, обнимая ее. – А мама где?

– Она бегом не хочет.

Степан пошел встречать. Ольга в обеих руках несла – сумку и чемодан. Увидев мужа, она остановилась и ношу свою на землю поставила.

– Ты чего как снег на голову? – смеясь, подошел к ней Степан.

– Ой, – сморщилась она, шевеля пальцами рук. – Еле донесла.