На холодном фронте - [11]

Неугомонный Захарченко продолжал:

…Накинув платочек.

Сожмется в комочек,

Подохнет фашист под Москвой…

За иллюминатором ревела и выла стоголосая вьюга. Вдруг на палубе раздался винтовочный выстрел — сигнал вахтенного. Мы опрометью бросились наверх. Вахтенный в брезентовом плаще с капюшоном показывал помощнику капитана в сторону Заонежья:

— Вот там я заметил что-то вроде лодки. Кто-то со стороны финнов: или беглецы или разведка…

В вечернем полумраке сквозь метель было трудно разглядеть что-либо. Все смотрели в ту сторону, куда показывал вахтенный, однако лодки никто не видел. Да и кто бы мог осмелиться в такую непогодь переправляться через Онежское озеро в лодке.

— Кто же, глядя на ночь, в такую бурю станет рисковать своей жизнью? — усомнился помощник капитана, низкорослый толстяк. — Уж не померещилось ли вам, товарищ вахтенный?

— Ни в коем разе, — ответил тот. И как бы в подтверждение его слов откуда-то из бушевавшего озера донесся чуть слышный крик: «Братцы! Спасите!..»

— Поднять якорь! — распорядился капитан. Через минуту средним ходом монитор двинулся вперед. Мутноватым лучом рефлекторы нащупали лодку. В ней был только один человек. Лодку бросало из стороны в сторону. Опять долетел крик, вопль: «Товарищи!.. Помогите, погибаю!..»

Мы подошли вплотную. С палубы монитора был спущен трап. Два матроса втащили на руках посиневшего, промокшего до последней нитки пловца. Первым делом его опустили в кочегарку, отогрели, высушили и накормили. Двести граммов душеспасительной водки окончательно воскресили его.

Возбужденный и радостный он принялся рассказывать нам обо всем, что он знал, что видел, пережил и передумал за эти дни.

— Товарищи, дорогие! Прежде всего— я коммунист. Яков Кузьмич, фамилия — Шлаков. Уроженец Кировской области, Котельнического района. Карелия — моя вторая родина. Давненько я работаю в Карелии.

— Где вы работали в Карелии до прихода финнов? — спросил капитан судна.

— Все расскажу досконально. Работал я там, куда посылала меня парторганизация. За пятнадцать лет жизни моей в Карелии где только не был. Работал сначала на рыбных промыслах, в лесной промышленности, в бумажной. Работал я и по добыче белой слюды, — она применяется в промышленности, как изолирующий материал в тепловых установках и электроприборах… С год трудился в каменоломнях: доставали так называемый диабаз для мощения улиц, занимались даже разработкой мрамора. Знаете ли вы, что лучшие здания в Ленинграде облицованы карельским мрамором! Там есть и мои плиты!.. Простите, что я немножко увлекся… А перед войной в Совнаркоме стоял вопрос о развитии черной металлургии в Карелии, и меня уже метили послать туда…

— Ну, хорошо, — осторожно перебил капитан Шлакова, подавая ему папиросу, — закуривайте и расскажите, кем и чем может быть подтверждено, что вы коммунист.

— Мои сослуживцы из Петрозаводска эвакуировались в Беломорск. Они подтвердят. Не знаю насколько сохранился верхний листочек моего партбилета. Я его оторвал и спрятал под подкладку брюк. Разрешите ножичком распороть…

Шлаков торопливо и без всякой осторожности разрезал ножом в каком-то месте свои брюки, достал смоченный, свернутый комочек бумажки и, протянув его к свету, бережно развернул и разгладил ладонью. Фотокарточка отклеилась, да кроме того, она мало напоминала теперешнего Шлакова. На снимке он был бритый, значительно моложе, в рубашке с воротничком и галстуком, теперь же перед нами стоял вроде бы и не тот человек. Староватое, исхудалое морщинистое лицо с кровоподтеками, круги под глазами, поцарапанный нос, борода и усы, не видавшие бритвы, по крайней мере, недель пять, затасканная косоворотка с оборванными пуговицами. Видно ему туго пришлось.

Но на страничке партбилета номер, печать и все записи были отчетливо видны.

— Ну, хорошо, продолжайте рассказывать, а мы послушаем.

— Дело вот как было. Из Петрозаводска мы эвакуировались в последнюю очередь, погрузились на баржу № 463. Нас потянул за собою пароход «Рошаль», может слыхали такой? Баржа была переполнена эвакуированными служащими. И вот, то ли от злого умысла, то ли несчастная случайность, — пароход оказался на мели, ни взад, ни вперед. А на побережье, уже мы видим, финские войска идут и идут. Финны кричат нам: «Русс, сдавайся!» Было на барже у нас человек семь военных. Им финны кричат с берега: «Бросайте оружие! Отходите на палубе в сторону!» И против нашей баржи пулеметы выставили. А всего-то до нас метров сто не больше. От смерти, видим, бежать некуда. И тут, вдруг один военный бросил за борт винтовку, поднял руки и крикнул: «Сдаемся!» Только и успел он крикнуть. Другой военный в тот же миг сразил его на смерть штыком и сказал, это мы все слышали, «большевики живыми не сдаются!» И все шестеро военных бросились на корму баржи и спустились в шлюпку, что была за кормой. Попытались они податься в озеро. Но где там!..

Шлаков махнул рукой, на глазах его выступили слезы.

— Всего метров полсотни отплыли они от нашей баржи. Из трех пулеметов финны подняли такую пальбу!.. Все шестеро погибли…

— Потом нас, гражданскую публику, заставили высадиться на берег. И тут начали шерстить: женщин, детей, стариков отправили обратно в Петрозаводск, там создают для русских лагеря… А меня и еще нескольких человек из служащих посадили в сарай и весь месяц таскали на допросы. Били не раз, дознавались, кто остался из коммунистов. Били крепко, чем-то вроде шланга; можете глянуть, — по всему телу синяки да волдыри. Вижу, рано или поздно дознаются через кого-нибудь и вообще в лучшем случае лагеря не миновать, а в худшем — смерть. И стал я примечать, каким бы способом вырваться от них, сбежать. Деревня, где нас содержали под строгим надзором, как раз стоит на берегу этого озера. Когда меня водили на допрос и с допроса, я приметил несколько лодченок, вытащенных на берег. И я надумал пуститься в лодке через озеро. Но когда? Легче и проще всего бежать ночью, но по ночам нас не выпускали никуда. Решил я бежать в непогодь, в сумерки. Приметил около одной избы весла. Решился. Будь что будет! Погибну, так погибну, что я теряю?.. Сегодня я носил воду для мытья полов. Долго носил, и все к озеру присматривался. Бурлит, шумит — в доброе время подойти бы страшно, а тут никакой боязни. Схватил весла, спихнул лодку с берега, и закачало меня на волнах. Снег крутит. Минут через десять, не больше, я уже не видел берега. Одного боялся, как бы не сбиться, не пойти вдоль озера, да не выбиться из сил. Озеро бушует и бушует, лодку бросает, как щепку, заплескивает. Воду выкачивать нечем, догадался снять сапог. То воду им черпаю, то снова берусь за весла. И чего только я не передумал? Всю жизнь до последних мелочей вспомнил. О чем бы ни думал, а желание жить подсказывало одно: «Держись, товарищ Шлаков, ты еще пригодишься Родине. Тебе еще работать в освобожденной Советской Карелии!..» Руки, посмотрите, измозолил до крови; весла вываливались — не могу… А сознания не теряю, духом не падаю. Сознание мне говорит: — «ты, товарищ Шлаков, через не могу добейся!» И вот добился. Не знаю, что было бы дальше, если бы не вынесло сюда…