На холмах горячих - [88]

— Погодите, Михаил Юрьевич, не горячитесь. Горячность— плохой союзник в споре,— старался успокоить друга доктор.— Не верьте тому, что стали говорить и писать об Ермолове после его отставки. И возможно, еще будут писать. Это кое-кому выгодно. На кого-то надо взвалить вину за нашу провалившуюся политику на Кавказе. Поймите самое главное: Ермолов — это целая эпоха на Кавказе. Не будь здесь Ермолова, еще в двадцатых годах Кавказ был бы переделен между персами и турками. И народы кавказские попали бы в такое ужасное рабство и нищету, что, быть может, им потребовались бы сотни лет, чтобы избавиться от этих неисчислимых бед... Верно, Ермолов посылал карательные экспедиции, но на его месте другой генерал в десять раз был бы беспощаднее. И то, что Ермолов сделал на Кавказе за десять лет, не сделал бы никто за сто. Сейчас мы живем в благоустроенном Пятигорске, я лечу людей, а вы лечитесь — это тоже дело рук Ермолова.

— По-вашему, Ермолову надо поставить памятник на горе Горячей?

— Да! Надо! Настанет время — поставят. Но не при Николае I. Он не простит Ермолову, что его корпус самым последним в русской армии присягнул ему после коронации. Jie забудет и того, что Ермолова декабристы намечали в члены конституционного правительства республики...

Навстречу шли два офицера. Майер и Лермонтов прекратили разговор...

* * *

В одной из маленьких комнат боковых крыльев ресторации поселился приехавший лечиться на Воды невысокого роста, худой, с впалой грудью под серым сюртуком молодой человек. Он покашливал, прикрывая рот костлявой рукой. Истощенный, больной человек. Но достаточно было взглянуть на его лицо с высоким, чистым лбом, большими голубыми, задумчивыми глазами и услышать слегка приглушенный, но энергичный голос, как впечатление болезненности исчезало, в нем чувствовалась энергия и могучий дух.

— Белинский, Виссарион Григорьевич,— ответил он

на вопрос регистратора, пришедшего в номер записать данные о новом постояльце и получить с него задаток за проживание в гостинице.

— Род занятий?

— Литератор.

— Вероисповедание?

— Атеист.

У регистратора упало с носа пенсне и закачалось на черном шнурке, глаза полезли на лоб:

— Я не понимаю вас, господин Белинский! Атеист — такого вероисповедания нет.

— Почему же нет?.. Вы веруете в бога, я верую в то, что бога нет. Бог, религия — это тьма, мрак, цепи и кнут,— ответил Виссарион Григорьевич, подавая деньги.

— Побойтесь бога!—воскликнул дежурный, захлопнул книгу, в которую он положил задаток, и быстро вышел из номера...

С первых же дней Белинский стал принимать предписанные Конради ванны в Николаевской купальне. Придя в номер, читал привезенных с собой Сервантеса, Пушкина, Купера, делал карандашом пометки на полях, подчеркивал отдельные фразы и целые абзацы.

В номер вошел Николай Сатин, которого Белинский хорошо знал по московскому кружку Герцена. Они столкнулись лицом к лицу сегодня утром у Елизаветинского. Сатин пришел пригласить Виссариона Григорьевича к себе на квартиру.

Вспомнили про «войну» между славянофилами и западниками. Про последний обед у Герцена на Сивцевом Вражке. Сатин глубоко пережил тогда окончательный приговор, который вынес Белинский: «Со славянофилами нечего церемониться. Они любят Россию по-доброму, все ей прощают. Они со всем в ней примиряются. А любовь должна быть требовательная, тоскующая, злая. А они все одобряют. Даже пьянство! Как же, русская удаль! Сила!.. Да, я соглашаюсь, сила-то сила, но не находит себе общественного выхода и вырывается мутным потоком. А они этого не видят, потому что все сглаживают... Из-за кольчуг, шлемов и лат они не видят лаптей, мочала и рогожи... В конце концов, любить Родину —это значит пламенно желать видеть в ней осуществление идеалов человечества. В противном случае будет китаизм, который любит свое только за то, что оно свое, и ненавидит чужое только за то, что оно

9*

чужое, и не нарадуется собственным безобразием и уродством...»

Еще тогда, несколько лет назад, Белинский считал Сатина, человека образованного, гуманного, но склонного к ленивой мечтательности, непригодным для жестокой борьбы с самодержавием, которую вели кружковцы Герцена. Для такой борьбы он был слишком нежен, хрупок и мил, как нежная девушка со слабым характером. Теперь же, после тяжелой ссылки в Симбирске, он был совсем сломлен и беспомощен. Белинскому по-челеве-чески жалко было Сатина, он хотел поддержать его и потому согласился посетить его квартиру.

— А я подготовил вам сюрприз!—улыбаясь, сказал Сатин.

— Какой же?

— Уговорил прийти на встречу с вами нашего университетского товарища Мишеля Лермонтова.

— Лермонтов разве здесь?

— Лечится.

Белинский хотя и знал, что Сатин учился с Лермонтовым в Московском университете, но не помнил его. Обратить внимание на молодого поэта заставило Виссариона Григорьевича нашумевшее в Петербурге дело о стихотворении «Смерть поэта», в котором критик сразу почувствовал всю силу политического обвинения самодержавию. И теперь с интересом согласился встретиться с подающим надежды литератором.

Они вышли из ресторации, пошли по Дворянской улице вверх к усадьбе Арешева: здесь в одном из домов жил Сатин. В просторной комнате стол был завален книгами и журналами, книги были и на полках: беллетристика, философия, экономика, религия. «Неужели все это Николай привез с собой из Симбирска?—удивился Белинский.