На грани веков - [59]

Холгрена начала разбирать двойная досада — от контраста между тем, что здесь, и тем, что ожидает его в Танненгофе. Черт его знает, как здесь Холодкевич орудует! Этак брататься с вонючими лапотниками! Что же остается от господского сословия и его достоинства? Распустить их до того, что они даже не хотят срывать шапки и стоять с непокрытой головой, когда господин с ними разговаривает, или садится к столу! Так они, пожалуй, скоро начнут без приглашений вваливаться в верхний зал, как и эти лапотницы… Холгрен сплюнул, словно этим плевком хотел покрыть все мужицкое отродье.

Внезапно что-то со свистом пронеслось мимо его головы и бухнуло о стену замка. В рассветных сумерках из-за кустов вынырнуло и вновь исчезло нечто вроде взлохмаченной серой медвежьей головы — но, может быть, ему только померещилось? И все же Холгрен кинулся назад в переднюю, навалился грудью и с большим трудом захлопнул окованные железом двери. Сверху по ступеням скатывалась шумная толпа плясуний. Холгрен скрылся за опору и переждал, пока эти сороки не высыпали вон.

Вверху у дверей Холодкевич провожал свою новую прислужницу. Усталая, она все же продолжала лукаво улыбаться и, опустив глаза, слушала приказания барина.

— До, обеда можешь поспать, но к вечеру чтоб была здесь. И в этой самой одежде — постолы я терпеть не могу.

— Но эти башмаки не мои.

— Никаких разговоров! Башмаки твои, раз я тебе это приказываю. Ну, ступай!

Крашевский храпел, положив голову на сложенные руки, Холгрен с укором посмотрел на приятеля.

— Ты мужиков нам вконец испортишь.

Холодкевич выискал бутылку, в которой еще осталось немного вина.

— Вам? Разве вы их сдали ко мне на выучку?

— Нет, но твои выучат и наших. А тогда нам всем придется устраивать для мужиков гулянки, как косовицу закончат, да еще дожинки и пирушки, а самим пахать. Да и лапотниц приглашать на танцы. Черт знает, что ты здесь творишь. Это позор для всего дворянства.

Холодкевич разозлился.

— Ну знаешь, — ты такой же дворянин, как и я. Я арендатор казенного имения и отвечаю перед властями. Смотри лучше, чтобы тебе так удалось ответить. Позор или честь твоих господ для меня значит столько же, сколько эта пустая бутылка.

Холгрен не сдавался.

— И так уже эти лапотницы не уступают барышням в нарядах, а мужики — самим помещикам в пьянстве и разгуле. Чем это все может кончиться? Я говорю всерьез: если так пойдет дальше, то скоро не будет разницы между родовитым дворянином и любым вшивым мужиком.

Оказалось, что храпевший пан все же внимательно следил за разговором приятелей. Он попытался опереться локтями о стол и пристроить голову на ладони, Хотя язык его и заплетался, но слова можно было разобрать ясно:

— Разница все же должна быть. Творец, создавший людские сословия, и сам это предвидел в своем плане: А план Яна-поляка таков: пусть помещичьи дочки наряжаются еще краше, а помещики пьют так, чтобы этим вшивым мужикам их вовек не догнать. У них есть такой обычай: если кому-то на сенокосе начинают наступать на пятки, он поднатужится и норовит вырваться вперед от наглеца. Я считаю, что это единственно верный план, и я его прямо от них же перенял.

На этот раз Холгрен чуть не забыл, что этого пана из богадельни он не видит и не слышит, — еле сдержался. Поэтому еще резче напал на арендатора.

— Для кнута и палки рождены эти дикари; дай лишь им немного воли, так потом знай свою голову береги. К тебе скоро уж совсем нельзя будет прийти — из каждого куста может выскочить какая-нибудь волчья морда. Беглого мужика в своих лесах приютил, разве это дело?

Холодкевич был не из тех, кто позволяет кричать на себя, не из тех, кто станет спокойно выслушивать нападки какого-то жулика-управляющего.

— У меня такие дремучие леса, что туда порой и медведь может забрести. Я за ним и не гоняюсь — лишь бы мою скотину не трогал. Мои мужики в леса не бегут, мне их ловить не приходится.

— Мне кажется, молодой фон Брюмер подаст жалобу властям. Беглых даже арендаторы казенных имений укрывать не вольны.

— Скажите на милость, какие жалобщики нашлись!

Богаделенский пан попытался рассмеяться, но голова его снова бессильно поникла. Холодкевич склонился к своему гостю так, что нос его почти коснулся холеной бороды Холгрена.

— Ты мне лучше не грози! Покамест мы еще считаемся приятелями, но если ты что-нибудь вздумаешь — если я только что-нибудь замечу, — берегись. Запомни, что я тебе сказал: берегись!.. А теперь пойдем спать. Пан Крашевский преизрядно утомился.

Холгрен, не раздеваясь, долго сидел на кровати с такими белыми простынями и подушками, что до них боязно было дотронуться. Обидно было слушать, как богаделенский пан храпит в другом углу. Обидно вспоминать эту медвежью голову над кустом и стук камня о стену за спиной. Зачем понадобилось делать эту глупость и заявляться сюда, если никакого успокоения все равно не пришло, а все неприятности в Танненгофе как были, так и остались.

От беспокойства и недобрых предчувствий, разум метался, точно воробей под решетом. Еще когда глядел на этих лапотниц, в голову ему пришла какая-то мысль, смутная, до конца не продуманная, может быть, опасная. Теперь она снова явилась и не отступала. Окно уже зарумянилось, а танненгофский управляющий все еще не мог ничего придумать.