На грани веков - [149]

— Окошко вынуто… Идем!

Сверкнула молния, теперь уже в том конце дома. Узники отшатнулись в сторону. Слышался только вой ветра и плеск дождевых струй о стену. Шрадер высунул руку за окно, отвалил раму наружу, затем ухватился второй рукой, вынул раму из пазов, повернул наискось, поднял в комнату и прислонил к стене. Ветер гнал струи дождя в проем, поверх голов, заморосив водяной пылью всю комнату.

Шрадер уже ухватился было за подоконник и собрался спускаться, но вдруг передумал;

— Иди! У тебя наручники, ты один не сможешь. Уцепись здесь, перекидывай ноги, я сперва схвачу одну твою руку, потом вторую — фута на два спущу. А там внизу не больше четырех будет, это пустяки, шею не свернешь.

Сиверс медлил. Прыгать куда-то во тьму, как в темный колодец… Рассудок и подталкивал его вперед, и в то же время тянул назад. Шрадер злобно прошипел в ухо:

— Чего мешкаешь! Или хочешь, чтобы нас в лесу пришибли?

Втолкнул его на подоконник, помог перекинуть ноги, ухватил за одну руку, потом за другую, уперся коленями в стену, удерживаясь изо всех сил, медленно спустил вниз. Ноги Сиверса в поисках опоры, застучали о бревна стены.

Ян внезапно пробудился и выпрямился. Дождь лил как из ведра, но сквозь низко нависшие ветви ели пробивались лишь редкие капли. Ему послышалось, будто что-то бухнуло; он высунул голову под дождь и попытался пробуравить взглядом кромешную тьму. Далеко за корчмой сверкнула молния, при ее мгновенной вспышке он заметил что-то черное, болтающееся под окном. В два прыжка он очутился там. Показалось, будто туго набитый тяжелый мешок ухнул из окна на приставленную к стене старую бочку, и она с треском распалась. Палаш остался под елью, Ян запустил руку пониже своих колен и ухватился за мягкие волосы. Схватился второй, почувствовал под ладонью мокрые усы, но тут же с криком оторвал ее.

— Кусается, сатана!

Звякнули наручники — Ян мигом понял, с кем имеет дело. Не выпуская волос, налегая всей своей тяжестью, прижал эту голову к земле, другой рукой нащупал ворот и поволок пленника задом. Сиверс, так и не встав, скованными руками хватал воздух, уцепился за обруч рассыпавшейся бочки с тремя клепками и, как утопленник, не выпуская его, так и ехал задом по мокрой глине, напрасно упираясь ногами и всхлипывая:

— Братец… отпусти… кошель талеров!

Но Ян знай волочил его за угол корчмы, вопя что есть мочи:

— Солдаты, на помощь! Немец бежать хочет!

Когда стихла возня за углом, Шрадер высунул голову наружу, словно горностай из норы, поглядел в одну сторону и в другую. Непроглядная тьма и дождь, больше ничего. Тогда он, ухватившись за подоконник, перекинул через него ноги, повис на руках и прыгнул. Удар о невидимую землю показался страшным, в голове загудело, словно вальком хлопнули по звонкой доске, лязгнув зубами, он прикусил язык. Сверкнула молния, Шрадер прижался к стене, но все же успел оглядеться вокруг. В следующее мгновение он уже был на ногах и бросился к заросшему косогору. Мокрые кусты хлестали по лицу, ноги скользили по раскисшей глине, над головой шумело, за спиной кто-то хватал за камзол, кто-то за сапоги, обломанные концы веток царапали лицо. Со стоном он вскарабкался на четвереньках по отвесному склону, соскользнул назад, сделал крюк и вскарабкался снова. Головой упал в яму и расшиб лоб о какую-то дверь. Выкарабкался, вновь съехал шага на два, ухватился за стебли папоротника и какие-то корни и, держась за них, подтянулся кверху. Так он карабкался целую вечность, подгоняемый смертельным страхом, трясясь всем телом, охая, вскрикивая, когда что-то цеплялось за карман камзола или за голенище сапог и не пускало. Неотступно чувствовал за собою яростные глаза и ощеренную пасть. Временами припадал к какой-нибудь наполненной водой колдобине и, замирая, ожидал удара, затем полз дальше. Отупевший и потерявший соображение, даже не почувствовал, что подъем кончился, что можно встать и бежать. Но и догадавшись, не встал бы — вконец измученный, остался лежать, как до смерти загнанная лошадь, испускающая последнее дыхание.

Наконец он все же вскочил, прислушался. Тук, тук, тук… гулко звучало что-то, словно копыта мчавшегося рысью коня. Да нет! Это ведь его собственное сердце. Здесь все же ненадежно, они обязательно погонятся следом, весь лес обыщут. Избитые, изодранные ноги понесли его вперед, все тело нестерпимо болело. В темноте он с размаху ударился о толстый ствол, больно ушиб скулу, зажмурился и вытянул руки — все равно тут ничего нельзя разглядеть. Упал в яму, споткнулся о кочку, поднялся и снова ощупью двинулся дальше…

Когда Ян втянул Сиверса, сжимавшего в руках обруч с тремя клепками, в корчму, солдаты только еще поднимались, чертыхаясь. Он швырнул пленника так, что тот затылком ударился о глинобитный пол, коленом навалился на грудь, чтобы тот не мог поднять руки, ухватился за горло и так держал, не выпуская. А сам все кричал:

— Немец хотел бежать! Немец бежать хотел!

Дверь жилой половины приоткрылась, показалась корчмарка в черной, как угольный мешок, рубахе, всклокоченная, со свечой в дрожащей руке. Солдаты сгрудились вокруг, что-то выкрикивая на своем языке, спрашивая о чем-то у Яна, но он — все свое: