На грани веков - [13]

Еще раз вскинув на Курта полные слез сердитые глаза, она вновь присела и вышла. Нет, она не шла, она плыла, семеня мелкими шажками, каблучки простучали по полу, голова, ни чуточки не шевельнувшись, скользнула в сумрак. Барон любовно посмотрел ей вслед и, неизвестно почему, вздохнул.

Курт снова уселся, но разговор уже не клеился. Касаясь того-сего, ни на чем долго не задерживаясь и не углубляясь, барон вновь и вновь погружался в свои мысли, а Курт с возрастающим нетерпением ожидал решающего вопроса. Постепенно его начало злить равнодушие этого закоснелого старца.

Обеденный зал оказался таким же большим, как и первый, только пониже, с толстыми потолочными балками. Люстра из позолоченной бронзы покрыта зеленым налетом, в ней три неведомо когда зажигавшиеся свечи с большими застывшими отеками. Сумеречно, будто бы и не полдень, а уже довольно поздний вечер. Стекла в двух окнах, вероятно, еще со старых стекольных заводов курляндского герцога Якоба{14}. В свинцовые переплеты третьего еще по-старинному вставлены листы слюды. Курт не помнил, чтобы встречал такие еще где-нибудь.

Барон сидел в конце стола. Шарлотта-Амалия — напротив кузена. Ели суп с клецками, жареного поросенка и козулю, рыбу и кашу, запивали тем же кислым пивом, вкус которого еще был во рту после корчмы. Кузина, преодолев первоначальное смущение, поглядывала на него все чаще, в ее глазах начинало проскальзывать удовольствие: ведь так редко удается встретить здесь утонченного, образованного, одетого по моде молодого человека. И к тому же братец был отнюдь не дурен собой.

— Мы здесь живем в такой ужасной глуши. Во всем мире нельзя найти более кошмарного места, чем эта Лифляндия.

Она даже скривилась, произнося имя своей родины, будто бы откашливая застрявшую в горле рыбью кость. Затем тяжело вздохнула — над плоской грудью раздались хорошо выгнутые корсетные косточки.

Теперь Курт мог разглядеть ее получше. Лежащие на столе руки — худые, с острыми локтями, на них сыплется пудра с волос. Глубоко залегшая морщинка на лбу также засыпана белым. Даже белила и румяна не скрывают тетеревиную рябь веснушек на щеках. И даже вздох ее кажется набеленным и нарумяненным.

— Лифляндские леса так прекрасны, я нигде не видал подобных.

— Что вы говорите, Курт! А Шварцвальд! А каштановые аллеи и буковые леса Франции! А пальмы в Африке!.. Ах!

— Разве вы бывали там когда-нибудь?

— Я нигде не бывала, меня здесь словно в тюрьме держат. Даже прогуляться по парку не могу одна: в наших лесах и волки водятся, и рыси, и медведи.

Барон улыбнулся.

— И белки — не забудь о них. В наших лесах очень много белок.

Шарлотта-Амалия не поняла шутки;

— Да… Белки носятся поверху и так противно фырчат. В парке я всегда посылаю вперед Ильзу, чтобы вытоптала траву, — не скрывается ли там змея.

— Значит, вы здесь живете под вечной угрозой для жизни?

— Хуже, чем среди индейцев в Америке. Наши крестьяне — настоящие дикари. В позапрошлом году здесь же, в Кисумском овраге, ночью убили берггофского управляющего.

Курт не очень удивился — он ведь сам видел этот овраг.

— А убийц поймали?

Барон махнул рукой.

— Поймать-то поймали. Свои же мужики, не чужие. Управляющий был строг, лентяев и мерзавцев не жаловал. Двадцать человек держали в подвале замка. Не помогли ни колодки, ни розги — так и не признались. И в конце концов замковый суд оправдал всех восемнадцать. А потом еще назначили расследование о тех двух, что подохли в этом подземелье.

— Мне кажется, что для тех, кто взят только по подозрению, шведские власти запретили пускать в ход колодки и розги.

— Много чего запретили шведские власти. Но пусть попробуют сами — увидим, как они без порки справятся с этими скотами.

Шарлотта-Амалия, сжав обе руки в кулак, грохнула ими по столу.

— Суды! Мужикам еще суды! Повесить их всех надобно! — Но тут же осеклась под ироническим взглядом кузена и вновь сделала печальные глаза. — В Америке у индейцев лучше. Как в других местах люди живут и как у нас! В Швейцарии у коров колокольчики на шее, пастухи в рубахах с белыми широкими рукавами, на ногах башмаки, подкованные гвоздями. А у нас скотину вши облепили, пастухи в лаптях, торбы через плечо, как у нищих… Швейцария — ах!.. Там есть горы — настоящие скалы, снег и лед на вершинах. По утрам они сверкают в золоте лучей — и когда заберешься наверх, то внизу можно увидеть море…

На этот раз у Курта вырвался смех.

— Море? С Швейцарских Альп?! Вы видели это море?

— Ничего я не видала. Отец меня в тюрьму заточил.

И эти вздохи и восторги тоже были набелены и нарумянены. У братца на языке вертелась едкая насмешка, но он сдержался, лишь шепнул про себя: «Гусыня».

Как и все туповатые люди, Шарлотта-Амалия, начав трещать, не могла остановиться.

— Я здесь умираю от скуки. Хорошо, если раз в год удается человека увидеть. Вокруг вечно эти гнусные мужицкие морды. Нужен твердый разум, чтобы не потерять его в этом аду.

— Да, в других местах не так. Насколько мне удавалось заметить, польские дворяне постоянно устраивают охоты, празднества и балы. В каждом имении по очереди. Собираются у одного, а как только развеселятся — с музыкой к соседу, к одному, к другому, к третьему, пока не объедут всю округу.