На грани веков - [125]

— Да, управляющий должен выполнять, что ему приказано.

Негодяй! Курт крепче сжал поводья. Нет, надо обязательно осмотреть этот кирпичный завод. Интересно узнать, насколько же Холгрен обжулил его. Лес, кирпичи — а все ли это? Казалось, куда ни кинь взгляд, отовсюду высунется какая-нибудь пакость.

Эстонцы в воскресенье не работали, а лежали, забравшись под навес, задрав ноги, и болтали на своем языке, не обращая внимания на чужого барина. На досках рядом подсыхал наготовленный вчера сырец. Позавчерашний — уже под навесом в сквозных клетках. Еще ранее сготовленный — уже в печи, густо окутанный черным дымом. Закопченный обжигальщик вылез из печного устья и пошел к другой печи, еще издали браня подручного, который возился там, распаренный, с потеками пота на лице. Увидев чужого в сопровождении Марча, он, видимо, тотчас сообразил, что это молодой барин, но припасть к рукам не осмелился.

— Простите, барин милостивый, куда уж мне к ручке, вон я какой, что скотина, вымазался.

— Ничего, не надо. Печь хорошая, обжигает кирпичи как следует?

— Печь-то хорошая, да очень уж рано вытаскиваем, потому и бою так много. А бой — он убыток. Ладно еще, что у самих замок строить начали, туда и сойдет, что для лиственского барина негоже. Лиственский барин строго выбирает, только те и берет, что со звоном.

— Да, да, для замка нам сойдут и те, что не звенят… Сколько штук входит в такую печь?

— Тридесять тысяч. Теперь печь большая, при старом бароне больше чем двадесять не могли.

— А сколько печей ты обжигаешь?

— Три могу — ежели эстонцы успевают наготовить.

Курт прикинул: «Сколько же за эти три года одних кирпичей он переворовал у меня?» Может, лучше и прервать эту прогулку-разведку — хорошего так ничего и не обнаруживалось, недавнее настроение восторженности почти пропало. Но ведь когда-нибудь все равно придется разворошить всю эту накопившуюся за десять лет нечисть. Он направил лошадь дальше мимо печи.

Сквозь чащу ольшаника по узкой, усыпанной гравием дорожке, словно по им же самим проложенному руслу, валил горький дым. Лошадь сердито фыркала, вскидывая голову, терлась мордой о ветки и осторожно обходила глубокие рытвины. По ту сторону дым уходил вбок, огибая опушку большого леса. Под старыми елями прохладно, пахнет сочным папоротником, дорога густо устлана прошлогодними шишками. Холмы поросли старыми вязами и кленами, на склонах — кусты орешника, в ольшанике непроходимая липовая поросль, вдающаяся на востоке в лаубернские угодья. Самые крупные и прямые деревья в высоту человеческого роста, а где и выше ободраны добела, у иных листва уже привяла, иные, недавно окоренные, еще не чувствовали приближения смерти.

Курт с удивлением взглянул на провожатого.

— Тут с давних пор лыко дерут. Раньше для своей потребы — для севалок, для мучных лукошек, так, почитай, и незаметно было. А теперь второй год как приказано коробья делать, весь Липовый лог сводят. Ненадолго хватит. И теперь уж тот да другой в лиственский лес забирается, там липы вот этакие, без сучьев.

— Куда же управляющий эти коробья девает?

— Как, разве барин не знает? В Ригу везет продавать, купцы в них будто лен да коноплю укладывают. Спервоначала требовал пять фунтов чесаного льну, потом пуру конопли и пуру орехов, а теперь вот еще и коробья. Сперва хозяева роптали — почему же это на лиственских никаких новых податей не накладывают. А наш говорит — у лиственских молодой барин не живет в Неметчине, ему дважды в год не надо мешок талеров посылать.

Курт поддал лошади каблуком в бок так, что она рванулась. Но тут же, овладев собой, ласково похлопал ее по шее.

— Да, верно, мое житье в Германии дорого стоило сосновским крестьянам. Как ты думаешь, очень они за это на меня в обиде?

Марч не нашелся что ответить. Но одно это смущение было достаточно ясным ответом. Курт только кивнул головой и вздохнул.

Барсучьи горки уже возвышались над прогалиной. Поросшие стройными соснами и старыми березами, словно две конские спины, вылезали они из лесу; между ними лежал топкий луг, а по ту сторону сразу же начинался кочкарник, который тянулся по северному и западному порубежью Танненгофа. Эти места Курт помнил хорошо, не однажды бывал здесь с отцом на барсучьей охоте. Толпа барщинников стояла тогда с лопатами, чтобы сразу броситься копать, когда собаки загонят преследуемое животное в глухую нору. В охотничьем азарте отец становился суровым и грозным, хлыст у него постоянно торчал из-за голенища. Вдруг перед глазами встала неприятная картина… Нет! Курт не хотел ее видеть… Куда же подевалось все то приятное, что он представлял и ожидал?

— Нет, туда мы не пойдем, не будем напрасно пугать этих животных. Я не охотник, в Германии о таких вещах некогда было думать. Отсюда должна быть какая-нибудь дорога назад в имение.

Марч подумал.

— Старый зимник по берегу Липовки. Только он петляет и доходит даже до Оборотневой мельницы. Ближе было бы опять повернуть к кирпичному заводу.

— Нет, я хочу видеть свои леса. Солнце только зашло, а луна нынче с самого вечера.

Когда-то здесь был смешанный сосновый и еловый лес, ныне же остались одни сосны и березы, местами какая-нибудь низкорослая чахлая ель, с обросшими лишайником поникшими лапами. Под ногами чудесный зеленовато-рыжий мшистый ковер без черничных кустов и брусничных островов. Коряги упавших елей — словно огромные щуки в зеленых волнах, с торчащими, выбеленными ветром костями сучьев. С заболоченного кочкарника за речкой Липовкой доносился запах свежей тины. Русло реки можно было определить еще издали по тому, как петлял мелкий кустарник и папоротник по кромке берега шагов в пять вышиной. Заросшая лесная дорога по сухому обрывчику подходила впритык к реке, временами далеко вдаваясь в сосновские угодья, местами забирая к Салацким болотам.