На французской земле - [8]

— С эмигрантами я могу сесть в калонгу, черт их там разберет. Это другие люди, с иным прошлым, с иной психологией, они знают вещи, которых не знаю я: например, Европу, иностранные языки, еще другое. Тут я могу полагаться только на интуицию. Но с нашими, советскими…

Он сделал рукой жест — беспечный и небрежный одновременно. Я посмотрел на него и еще раз подумал, что этот человек действительно должен был пройти огонь, воду и медные трубы.

Он угадал мою мысль и улыбнулся, с неожиданной доверчивостью:

— Иначе нельзя работать.

О Европе у него действительно было неверное представление, от которого он упорно не хотел отказываться, — и для этого, конечно, были глубокие причины. Теперь, после того, как я встречался и подолгу говорил обо всем со многими советскими людьми, мне кажется, я себе представляю их довольно ясно. Это, коротко говоря, было то огромное, непроходимое различие, которое отделяет психологию гражданина Союза Республик от психологии любого гражданина любого другого государства. Но до того, как подойти к вопросу о Европе, Антон Васильевич столкнулся с вопросом о русских эмигрантах. О них у него было представление столь же смутное, сколь отрицательное. И все-таки что-то тянуло его к ним. — Русские же, черт возьми, люди, — сказал он мне, объясняя ход своих мыслей по этому поводу.

Несмотря на предостережения, в которых у него не было недостатка, он вошел в. контакт с эмигрантами. И именно тут его ждали сюрпризы. Справедливость требует отметить, что первый эмигрант, с которым он познакомился, был человек исключительный. Одна из его особенностей заключалась в том, что он внушал к себе мгновенное доверие; и тому, кто с ним впервые встречался, становилось ясно, что на этого человека можно положиться, что, не зная ни его имени, ни адреса, можно спокойно вручить ему миллион чужих денег и потом прийти через год и целиком получить все это обратно; что нельзя отделаться от впечатления, что вы знакомы с ним много лет, хотя вы его только что увидели. Было еще очевидно, что он крайне доброжелателен, что он обладает спокойным и добродушным юмором. Особенно удивительны были его огромные полудетские глаза — на лице сорокалетнего мужчины. Если бы этот человек захотел воспользоваться своей бессознательной привлекательностью для отрицательных целей, он мог бы быть крайне опасен. Но о существовании отрицательных целей и о возможности к ним стремиться он знал, я думаю, только теоретически.

Встреча Антона Васильевича с Алексеем Петровичем — этого человека звали Алексей Петрович — произошла в небольшом гастрономическом магазине, где жена Алексея Петровича считалась хозяйкой. До 1942 года она была там служащей. Но затем немцы арестовали и увезли в Германию русскую еврейку, которой принадлежал магазин, и служащая осталась одна. Это было самое удивительное коммерческое предприятие, которое мне пришлось видеть за мою жизнь. Оно отличалось, во-первых, совершенно микроскопическими размерами, которые еще подчеркивались тем, что главное место в магазине занимали непропорционально огромные русские счеты. Во-вторых, там было чрезвычайно мало продуктов, а те, которые были, отличались какой-то обидной незначительностью: уксус в баночках, хрен, соленые огурцы, картофельный салат, несколько немаринованных рыб, какие-то удивительные, довольно большие, но скелетически худые и неконсервированные сардинки. Но самыми поразительными были разговоры с покупателями. — Я бы хотела фунт соленых огурцов, — говорила пятнадцатилетняя девочка, обращаясь к хозяйке. — Уж не знаю, что вам сказать, — отвечала та. — Огурцы-то я вам могу дать, но не советую: на этот раз привезли необыкновенную дрянь. Вы лучше поищите в других магазинах, а то что же? Просто денег жаль. — У вас, кажется, есть сыр, — говорил другой покупатель. — Можно мне полфунта? Хороший сыр? — Нет, сыр очень неважный, — говорила хозяйка. — Если хотите, возьмите — другого нет. Я сама вчера взяла, половину выбросила. Но, конечно, сейчас так трудно, что и это люди покупают. Сказать, однако, что он хороший, никак не могу.

В задней комнате этого магазина часто бывало по пятнадцать человек, которые обычно обсуждали чисто технические вопросы: кому отвезти туда-то оружие, кого послать за бежавшими пленными, чтобы привезти их в Париж, и т. д. И в одинаковой степени и хозяйка магазина, и ее муж, и посетители, толпившиеся в задней комнате, бесспорно, после короткого и формального допроса, заслуживали расстрела. Но, к счастью, гестапо туда не заглядывало. А вместе с тем, там днями лежал кожаный портфель, туго набитый револьверами, там были тюки и чемоданы штатского платья для переодевания бежавших военнопленных, там стояла пишущая машинка, которую должны были доставить на квартиру, где печаталась советская подпольная газета.

Именно туда попал однажды Антон Васильевич, которому сказали, что в этой лавочке — «патриоты». Он вступил в контакт с эмиграцией через Алексея Петровича. И вот в этой среде, о которой у него было самое отрицательное представление, он нашел несколько человек, готовых спокойно идти на любой риск; им можно было доверять до конца, и они делали всю работу с совершенным бескорыстием. Антон Васильевич спросил однажды Алексея Петровича о том, что тот думает о коммунистической партии. — Если бы я тебе сказал, что я коммунист, ты бы первый мне не поверил, — ответил Алексей Петрович. — Но мы оба с тобой хорошо знаем, что в данный момент речь идет о защите нашей родины против немцев. Какая она — коммунистическая или некоммунистическая, — на обсуждение этого вопроса мы времени сейчас терять не можем.