На французской земле - [29]

Некоторые из эмигрантов действовали с совершенным бесстрашием, которое мог бы отрицать только очень пристрастный человек. Я знал многих из них; женщины принимали в этой работе не меньшее участие, чем мужчины. Они часто служили гидами для советских, и мне неоднократно приходилось наблюдать, как по парижской улице шла эмигрантская дама и вслед за ней пять или шесть советских пленных, в костюмах с чужого плеча и с тем непередаваемым советским видом, по которому их тотчас же можно было отличить от всех. Достаточно было, чтобы их остановил агент гестапо, и им и их гиду угрожали бы самые жестокие наказания — от страшных немецких лагерей до расстрела.

Были эмигранты, служившие у немцев, пользовавшиеся относительным их доверием и состоявшие одновременно в русской патриотической организации. Они были чрезвычайно полезны для общего дела, но им постоянно угрожал самый большой риск, и многие из них, к сожалению, погибли.

Они были самыми разными по происхождению: офицеры, моряки, люди, принадлежавшие к русской аристократии. Они прожили десятки лет вне родины, о которой имели теперь самое приблизительное представление; но оказалось, что национальное чувство было в них сильнее всего, и ради него они были готовы жертвовать собой, не ожидая от этого ни награды, ни даже признательности. Между ними и советскими людьми не было ничего общего — кроме этого, самого сильного ощущения: и те и другие родились и выросли в России. И вот за то, что, казалось, должно было представляться эмигрантам как какой-то исторический мираж, за это непередаваемое и неумирающее видение своей родины они тоже шли на риск Бухенвальда или расстрела.

Они все сходились на том, что нужно бороться против немцев — и в этом не могло быть и не было разногласия. Но оттенки их аргументации носили, иногда довольно неожиданный характер. Один из таких людей доказывал при мне, что долг, бороться за советскую власть фигурирует в. тексте присяги, которую приносили в свое время офицеры царской армии. — Это мне кажется удивительным, — сказал я, — особенно если вспомнить, что тогда советской власти не существовало. — Все равно, — упрямо сказал он. — Об этом фактического упоминания нет, но это вытекает само собой из текста. — И он объяснил, что в присяге дается обязательство защищать «до последней капли крови» свою родину от врагов внешних и внутренних. Германия же не может рассматриваться иначе как внешний враг. Другой власти, кроме советской, в России нет, она ведет войну против немцев — стало быть, надо защищать родину и советскую власть.

Эти ссылки на присягу царского офицера звучали, конечно, неожиданно, — но им нельзя было отказать в известной диалектической убедительности. И такие рассуждения сразу теряли свой анекдотический характер, как только воображение возвращалось к тому, что они влекли за собой: неизвестность, ежедневную опасность и, в конце этой исторической логики, быть может, — смерть.

* * *

Нельзя забыть эти последние годы немецкой оккупации во Франции, эту внешнюю монументальную несокрушимость немецкого военно-гражданского аппарата, этих часовых, этих офицеров, эти грузовики, эту, на первый взгляд, безупречную организацию. И вместе с тем, мы знали, что со всех сторон на немцев направлены миллионы враждебных взглядов, и вся эта мнимая несокрушимость может рухнуть в несколько дней, и опять повторится то, что уже было много раз в истории, когда великолепные армии превращались, как по волшебству, в жалкий сброд пленных и оборванцев. Так это и произошло, но зрелище, которого мы были свидетелями, стоило слишком много человеческих жизней.

Мне вспоминается рассказ пожилого человека, одного из моих соотечественников, жившего в 1918 году на Украине, занятой немцами. Он и один из его друзей проходили мимо немецкого поста. — Посмотрите на этого часового, — сказал один из них, — посмотрите, какая выдержка, какое оружие, какая дисциплина. Нет, эта нация непобедима. Этот солдат умрет с оружием в руках, но он останется всегда, до смерти, таким же героическим гренадером.

И по необъяснимой случайности — в Германии была революция — на следующий день после этого разговора тот же самый, солдат в незастегнутом мундире, надетом на грязную рубаху, пришел к моему знакомому и предложил ему продать по сходной цене свою шинель, каску и винтовку, так как война была кончена и он уходил назад, к себе в Германию.

«Эта нация непобедима». Летом 1939 года мои друзья-поляки, муж и жена, проезжали через Германию в Польшу. В вагоне напротив них сидел пожилой немец в целлулоидовом воротничке, богатый гамбургский подрядчик, ехавший в Польшу навестить свою дочь, у которой недавно родился ребенок. Он ежеминутно восхищался Германией, ее государственным устройством, мудростью Гитлера, справедливостью германских законов. Немецкие граждане имели право вывозить за границу не больше шести марок. Приближаясь к Польше, старик стал волноваться. Таможенному офицеру он заявил, что он с собой везет не шесть марок, а больше. Он начал рыться во всех своих карманах, всюду находил деньги и набрал, наконец, около одиннадцати марок. Жалобным голосом он просил офицера оставить ему всю эту сумму. — Вы понимаете, я приезжаю ночью в чужую страну, в незнакомый город, мне нужно хотя бы на номер в гостинице…