На этом свете - [70]

– Славян, когда в космос полетим?

– Когда в мудях чесаться перестанет.

Двор взрывался от хохота, а Славян степенно вышагивал дальше, на улицу. Эта присказка была у него любимая. На фронте услышал и присвоил. Доминошники каждое утро придумывали новый вопрос для Славяна, с подковыркой, но в ответ всегда неслось одно и то же. На этом и держалась сладость ритуала.

Дальше – рюмочная за углом, безымянная, как и все советские рюмочные, но для своих она называлась «Куба». Братство народов было ни при чем, просто над стойкой висела фотография, вырезанная из «Огонька»: коренастый Хрущев обнимает самоуверенного Фиделя Кастро. Всего лишь крепко обнимает. Целоваться генсеки начнут гораздо позже. В «Кубе» Славяна знали, в долг не наливали, но знакомые угощали почти всегда. За Славяном никогда не ржавело.

В рюмочной, как и в коммуналке, его жалели и опасались. Один раз ввалилась залетная компания – три молодых парня, приблатненные, разговаривают по-фене. Славян обычно пил один, и компания подсела к нему за столик. Главный у них был весь в наколках, а лицо рыбье, глаза лупатые, как у окуня. Его и звали Рыба промеж собой. Никто в рюмочной не слышал, из-за чего вышел спор, только Рыба вдруг поднял кружку пива и медленно вылил инвалиду на голову. Кодла заржала. Славян не думал. Он не умел думать в такие моменты. Просто рванулся, опрокидывая стол, и страшными своими пальцами вцепился Рыбе в горло. И начал душить. Его топтали ногами, били бутылкой по голове, хватали за культю, силясь оттащить, оторвать. Но Славян не чуял тела. Душа его нырнула в руки и вся сосредоточилась в пальцах. А сам мужик не чувствовал боли, только улыбался от ярости, и еще дрожали вздувшиеся жилы на лбу. Кодлу быстро помяли – народ в рюмочной не терпел беспредела. Руки Славяну разжимали четыре здоровых мужика, и когда его все-таки оттащили, Рыба долго еще лежал на спине и хрипел, втягивая воздух по глоточку. Кадык был сломан. Славяну пробили голову и сломали ребро. Кровь и пиво стекали по лицу, мужик слизывал языком эту смесь и радостно хмелел.

Так проходили дни. Отстроенная после войны страна неслась вперед, на глазах менялась эпоха, и люди шалели от взятого разгона. Только Славян ничего не замечал. Его миру хватало места.

Из «Кубы» он возвращался тяжело и внушительно. Нога безвольно болталась, шаркала по асфальту. Ей едва хватало сил выносить себя вперед. Но работали руки. Плечи дрожали, но держали вес, и Славян нес себя до дома, стыдясь расслабиться и упасть под канаву.

Однажды у Леси, старшей дочери Мироненко, пропали золотые серьги. Утром, собираясь в школу, она оставила их на зеркальце в общей ванной, днем хватилась, а вечером не нашла. Девка в слезы. Отец покраснел, как обычно он делал в ситуациях, когда решение уходило из-под контроля, запыхтел в усы. Поклонский, собирая на кухне ужин, обозначил:

– Давно говорил, с благотворительностью пора заканчивать.

Мироненко молчал.

– Участкового вызвать – и все дела. По нему тюрьма плачет.

– Ну ты погоди, сосед…

– А ч!

то погоди? Что? Мы на работе весь день, а он тут один. Может, у него уже ключики ко всем комнатам подобраны? Почем ты знаешь? Я не хвастаюсь, но у меня… тоже есть ценные вещи. Мне ждать теперь, пока он до меня доберется? Тоже мне, герой войны. Пьянь!

Поклонский нервничал. Глаза горели справедливым гневом. Вышла жена Поклонского Ирина и поддержала мужа:

– Надо милицию вызывать. Что тут еще думать?

– Ну когда, когда вызывать? Вечер на дворе. Давай Славяна дождемся, спросим…

– Ага, так он тебе и сказал.

И в этот момент зашворкало в коридоре. Вскинула голову заплаканная Леся, с упреком посмотрела на отца. И Вячеслав Андрианович встал, сложно и неуверенно, еще больше покраснел и вышел в коридор. За ним потянулись остальные.

– Ну здравствуй, сосед, – начал Мироненко.

Славян не ответил, пьяно ковылял к своей комнате.

– А чего молчишь, чего молчишь? – завелась жена Тамара. – Зенки залил и молчит. Где сережки? Пропил, алкаш?

Славян остановился, обвел трудным взглядом соседей.

– Да что с ним разговаривать, милицию надо вызывать, – сквозь зубы выдавил Поклонский и отвернулся.

– Ну удружил, сосед, – окреп в голосе Мироненко. – Продукты – черт с ним. Не бедствуем, слава богу. Терпели. Спускали. Думали, герой, войной покалеченный… А ты вот как отплатил, – И, враз закраснев, напуская на себя ярость, завизжал: – Сережки верни, подлец!

Славян стоял пьяный и добродушный, качался из стороны в сторону и улыбался. С нижней губы свисала тягучая слюна. Он заваливался вперед на костылях, и казалось, что вот-вот клюнет носом в пол, но в последний момент сильные руки напрягались и удерживали его в вертикальном положении.

Мимо все так же шамкала полубезумная старуха, из стороны в сторону, по всей длине коридора, от входной двери к туалету. И вдруг младшая дочь Мироненко, Наталка, радостно вскрикнула и показала пальцем на бабку:

– Смотрите, смотрите, на уши смотрите…

В морщинистых мочках блестели золотые сережки.

Поклонский плюнул и ушел в свою комнату вместе с женой. Мироненко стоял и продолжал дрожать. Жена уволокла его. Дочки хмыкнули и рассосались. Славян языком подбирал свисающую слюну. Доковылял до комнаты, зарыл за собой дверь и грохнулся на пол.