На другой день - [63]

— Ты, Серго, сегодня что-то не в себе. Где-то витаешь…

— Душа, черт дери, не на месте. Лечу уже мыслями в Грузию.

— Летишь? А меня, признаюсь, туда не тянет. Корней там не оставил. Мои корни здесь.

— Кто же только что зачислил композиторов в кавказцы? А сам-то уже не кавказец?

— По крови кавказец, но ставший русским.

В беседу вмешался Кауров:

— Коба, нравственно ли отринуть свою национальность? Не пострадают ли, какая штука, нравственные основы личности?

Этот вопрос задел, видимо, Кобу. Он резко ответил:

— Не запутывайся в абстракциях! Разберись конкретно. Какая нация? В какую эпоху? Ныне есть в мире нация, стать сыном которой не зазорно, не безнравственно для пролетарского революционера. — Повторил с силой: — Для пролетарского революционера, откуда бы он ни был родом! Эта нация — русские! Россия теперь прокладывает путь человечеству. И я русский! Русский кавказец! Но не серединка на половинку, не из стрюцких…

— Коба, кстати… Что ж такое стрюцкий?

— Один писатель объяснит тебе это лучше меня. — Сталин было привстал, но переменил намерение. — Надя, услужи. В моей комнате на тумбе найди книгу Достоевского. И тащи сюда.

Довольная поручением дяди Сосо, Надя вприпрыжку побежала. Тот проводил ее долгим невыразительным взглядом. И опять обернулся к Каурову:

— Мы уже не люди малой нации. Рассчитались с отличительной ее психологией.

Кауров возразил:

— Не подменяешь ли ты классовую отличительность национальной?

— Ничуть, существует не только, скажем, психология мелкобуржуазности, но и мелкогосударственности.

— Мелкогосударственности? Откуда такой термин?

— Не я придумал. Старик однажды этак выразился про швейцарских социалистов: заражены психологией мелкогосударственности.

В столовую влетела Надя, протянула книгу. На кремовой обложке выделялось: «Ф. М. Достоевский. Дневник писателя». Однако Сталин сперва договорил:

— Я лишь иду за Стариком.

Поглядел на замершую перед ним девушку. Забрал у нее том, не поблагодарив хотя бы движением головы. Кратко сообщил:

— Купил как-то на развале. Вещь любопытная. — Неторопливо полистал. Отыскал нужное место. — Статейка называется: «Что значит слово: «стрюцкие?». Ознакомиться небесполезно.

Ограничившись таким предуведомлением, Коба огласил строки Достоевского:

— «Итак, «стрюцкий» — это ничего не стоящий, не могущий нигде ужиться и установиться, неосновательный и себя не понимающий человек, в пьяном виде часто рисующийся фанфарон…» — Прервал чтение. — От себя замечу: и не в пьяном тоже. Да и вообще хмелек бывает всякий. Опять опустил взгляд в текст: — «…часто рисующийся фанфарон, крикун, часто обиженный и всего чаще потому, что сам любит быть обиженным…» И все вместе: пустяк, вздор, мыльный пузырь, возбуждающий презрительный смех: «Э, пустое, стрюцкий». -Посмотрел на Каурова. Уразумел?

— Как тебе сказать… Все-таки чувствуется душок реакционности.

— Того, пощади! — едко бросил Сталин. — Лучше послушай-ка еще. — Опять принялся читать: — «Слово «стрюцкий, стрюцкие» есть слово простонародное, употребляющееся единственно в простом народе и, кажется, только в Петербурге». — Обратился к Аллилуеву: — Сергей, что скажешь?

Вдумчиво внимавший мастер отозвался:

— Присоединяюсь. Стрюцких рабочий народ не уважает.

Сталин засмеялся, то есть выдохнул несколько отрывистых, как бы ухающих звуков, напоминавших смех. Сочтя, видимо, излишним комментирование, обретя свою обыденную скупую манеру, повторил:

— Вещь любопытная.

И отодвинул книгу. Ее повертел Авель, передал Каурову. Беседа за столом коснулась каких-то иных тем. Коба слушал, покуривал. Так и не вмешавшись в разговор, он встал.

— Серго, пойдем ко мне. Кой-чем займемся. Ольга, за курицу тебе нижайшее… Ублаготворила.

— Скажи спасибо Наде.

— Мама, к чему?.. Дядя Сосо, я принесу вам чаю.

— Принеси.

Надя вмиг подхватила стакан Кобы, сполоснула, налила щедрую толику густой заварки.

— И вам, дядя Серго?

— Конечно. Чего спрашивать? — сказал Коба.

Блеснули взглянувшие на него Надины большие, серьезные глаза. Он спокойно вышел. Вскоре и Надя с подносиком, на котором уместились стаканы чая и варенье, скользнула за ним.

Извинившись, приложив руку к груди опять-таки в знак извинения, еще не прощаясь, Серго выбрался из-за стола. На пути к двери приостановился, обернулся к Аллилуеву:

— Сережа, ты заметил, какими глазенками она смотрит на Кобу? Приглядывай.

…Кауров все сидел, листал незнакомый ему том Достоевского. На некоторых страницах твердый ноготь Кобы оставил свои вдавлины. Вот отмечено несколько строк в главе: «История глагола «стушеваться»: «Похоже на то, как сбывает тень на затушеванной тушью полосе в рисунке, с черного постепенно на более светлое, и наконец совсем на белое, на нет». А вот и еще резкий след ногтя. Э, странная пометка. Глава называется: «Меттернихи и Дон-Кихоты». Бороздкой на полях выделены строки: «Дон-Кихот, хоть и великий рыцарь, а ведь и он бывает иногда ужасно хитер, так что везде не даст себя обмануть». Опять Дон Кихот, какая штука! О ком же Коба мыслил, всаживая тут мету? Кто же этот ужасно хитрый Дон Кихот?

Но тотчас Кауров устыдил себя. Какое право он имеет толковать-перетолковывать оттиснутые Кобой черточки? Говоря начистоту, это непорядочно. Кобу, наверное, просто интересуют великие образы мировой литературы. И нечего, какая штука, еще строить догадки. Долой их из головы!