На другой день - [62]

— Угадай. Тебе под рост и под лета.

Коба невозмутимо прихлебнул винца.

— Ну, кто же?

Продержав всех в неведении еще минуту, Авель объявил:

— Мария Ильинична. Твоя Маняша.

Коба хохотнул:

— Тут, сват, ты промазал. Дадут нам с тобой по шапке.

Авель продолжал балагурить:

— А я говорю: дело может сладиться. Она два раза собиралась замуж. Но с одним женихом Владимир Ильич разошелся по аграрному вопросу, с другим — насчет самоопределения наций! И уж не до свадьбы! А тебе, Коба, все карты в руки.

В туске глаз Сталина, будто не отражавших света, ничего нельзя было прочесть. Не помня себя, побледнев, выброшенная какой-то силой, прямоносая, сейчас вдруг ставшая особенно похожей на отца, словно перенявшая строгий его облик, Надя, в упор глядя на Енукидзе, негромко, не истерично, внятно ему бросила:

— Стыдно смеяться над такими людьми!

И, оттолкнув стул, вынеслась из комнаты.

— Господи, что с ней? — воскликнула Ольга Евгеньевна. — Извините.

И побежала вслед за нарушившей веселый черед ужина дочкой.

Орджоникидзе не смолчал:

— Молодец девочка! Тебе, Авель, так и следует!

Авель смущенно развел почти не принимавшими загара, белыми мягкими руками.

— Пойду объяснюсь…

— Не трепыхайся, процедил Сталин.

Авель подчинился, не покинул стола. Коба неспешно извлек из кармана коробку папирос.

— Закурим.

Вскоре он выпустил клуб дыма и, сильно дунув, последил, как рассеивается сизая кудель. Его сонный или туповатый в эту минуту вид служил, что и по прежним временам было ведомо Каурову, своего рода броней, через которую не сквозил внутренний мир. О чем Коба сейчас думал, как отнесся к происшедшему, оставалось тайной. Он прошелся взглядом по смуглому кругловатому лицу заметно обеспокоенной старшей дочки Аллилуевых.

— Епифаны-Митрофаны… Подливай, Аня, гостям. Хозяйничай.

Ужин, разговор, казалось, пойдут дальше своей колеёй, будто и не было девичьей вспышки. Серго с этим не помирился. Он, решительно встав, тоже, как и Ольга, пошел к Наде.

Коба молча покуривал.

Минуту-две спустя Серго появился вместе с Надей. Каурову запал в память этот миг. Коротко стриженный Орджоникидзе улыбался. Улыбка играла и в глазах, и в явственно проступившей ямочке на подбородке, и в задорном разлете усов, которых почти касался кончик мясистого, выгнутого горбом носа. Большой дланью он обнимал Надю за плечи. Она еще переживала мгновение своего взлета, глядела, дичась, из-подо лба, над которым белела в гладком зачесе прямая черточка пробора. Губы еще были обиженно по-детски надуты, но вот они дрогнули в улыбке. Одна коса по-прежнему ниспадала через плечо, выделяя изгибом, как и раньше, мягкую выпуклость платья. К ней, девушке-подлетку, потянулись руки Зины.

48

Вскоре опять хлопотала у стола Ольга Евгеньевна. Ей помогали дочки. Опустошенные тарелки были заменены чайной посудой. Занадобились и мужские руки, чтобы внести из кухни самовар. Не позволив Сергею Яковлевичу утруждать себя этим, Авель легко втащил, водрузил булькающий, поблескивающий медными округлостями, исконно русский кипятильник.

— Наш пострел везде поспел, — незлобиво сказал Коба.

К нему вернулось хорошее настроение. Он опять весело поглядывал, пошучивал, глоточками тянул вино. Не отверг и чая. Ольга Евгеньевна заметила всплывшую длинную чаинку в стакане, который протянула ему. И хотела ложечкой ее извлечь. Сталин отмахнулся:

— Сойдет. На Руси чаем еще никто не подавился.

Подала реплику Зина:

— А у нас это считается приметой. Нечаянная радость.

— Слыхивал, — проронил Сталин.

Попивая чай, он лакомился иззелена-черным ореховым вареньем, присланным с какой-то оказией из Грузии.

Выдался промежуток молчания. Минуту-другую никто не заговаривал. Неожиданно Сталин предложил:

— Споем! — Посмотрел на Каурова. — Споем, сибиряк, тебе напутную.

По привычке конспиратора, что у него была, хочется сказать, извечной, плотно затворил окно. И без дальнейших предисловий неузнаваемо чистым, как бы освободившимся от постоянной сипотцы, верным голосом повел:

Ревела буря, дождь шумел,

Во мраке молнии летали.

За столом дружно подхватили:

И беспрерывно гром гремел,

И ветры в дебрях бушевали…

Помолчав, Сталин опять положил руку на плечо Каурова:

— Тебе напутная… Не праздно, Того, проживем на свете!

Вынул папиросы, закурил. Раскрыл окно. Уселся.

— Начала, Надя, так продолжай. Отчебучь нам что-нибудь на этой штуковине.

Дымящимся окурком он указал на пианино. Надю не смутил этот его самобытный стиль. Не чинясь, она села за инструмент. И уведомила:

— Шопен.

В ее репертуаре были шопеновские плавные вальсы и пронизанные раздумьем баллады, но сейчас она заиграла пламенную бурную мазурку. Окончив, повернулась. Раздались хлопки, слова одобрения. Однако Надя смотрела лишь на дядю Сосо, опять по-кошачьи жмурящегося, ждала его высказывания. Он весело произнес:

— Этот Шопен — настоящий кавказец!

Улыбка приоткрыла Надины ярко-белые зубы. Подумав, она объявила:

— Бетховен.

С подъемом, будучи, что называется, в ударе, Надя исполнила темпераментную трудную сонату. Опережая похвалы других слушателей, Коба воскликнул:

— И Бетховен тоже кавказец!

49

После музыкальной части опять завязался общий разговор. Сталин пригляделся к Орджоникидзе;