На Днепре - [4]

Историю ее жизни знают здесь, в городе, многие.

Сирота, воспитанная с детства у достопочтенного деда, она предназначалась им в невесты любимому, единственному сыну. Но вышло по-иному. Дедушкин любимчик женился не на своей племяннице, — и ее отдали другому.

Дедушкин первенец, белокурый неженка, запал ей, видно, в сердце. И поныне, увидев издали белокурого мужчину, она все еще безотчетно вздрагивает. Именно поэтому она развелась с первым мужем. Именно поэтому она сразу же после второго замужества стала подавлять частыми родами свои мечты о белокуром суженом. Принесла одного ребенка — не помогло, родила еще двух, трех — снова не помогло.

В этом доме она рожала четырнадцать раз — четырнадцать раз пыталась родовыми муками преодолеть свою греховную тоску.

Ее первые восемь детей — немощные праведнички, святые, бестелесные ангелочки, бескровные, безжизненные недоноски. Ни один из них не прожил даже несколько месяцев, все они перебрались в мир иной, словно горько сетуя на земную жизнь.

В ту пору она стала болезненно-суеверной и исступленно набожной. Гадала у цыганок, щедро раздавала милостыню, окружила себя бедными родственниками, которых содержала на свой счет. Поехала к цадику-чудотворцу (ее муж чудотворцев не признавал; не одобрил он и ее неожиданного припадка благочестия: это не чистая, бескорыстная вера, а животный страх, что бог отнимает детей; осуждал и ее филантропические порывы: все это-де только от сердечной жалости, а если кто творит добро, повинуясь одним лишь зовам сердца… и т. д. и т. д.).

Цадик, к которому она поехала, бледный и немощный, преждевременно поседевший, и по виду вовсе не чудотворец, — всю жизнь язвил и потешался над чудесами. Теперь же, лежа, больной, в постели, пожалуй, сам нуждался в чуде спасения. К себе он никого не допускал, но ее все же принял, — очевидно, из-за ценного подарка, который она привезла.

Цадик ей объявил:

— У тебя будет пятеро детей…

Ему хотелось возможно скорее избавиться от нее. Она все еще стояла в дверях и плакала. Цадик торопил:

— Езжай, езжай домой!

И, забыв число детей, которое он ей только что напророчил, добавил:

— Сказал же я, будут у тебя дети… шестеро… шестеро… будут… И проживут долго…

Тогда именно появились на свет, с перерывами в два — два с половиной года, долгожданные Шейндл, Иона и Шолом.

Удачливые.

Благословенные.

Мать была в этом твердо уверена.

— Должно быть, действительно удачливые, — полушутя соглашался Михоел Левин, холодное рассудочное благочестие которого было верным отражением сухого философского духа Маймонида, ибо с появлением на свет детей стало расти богатство, ширились и множились торговые дела: лес, винокурня, транспорты хлеба и сахара, которые он гнал через Одессу и Кенигсберг в Западную Европу.

Тревога за детей понемногу сливалась с радостью наживы. Каждый раз, когда ребенок заболевал, возникало опасение: рухнет благосостояние. Когда ребенок выздоравливал, в субботу, после моления в синагоге, звали гостей, пили вино, улыбались, верили, что вернулось счастье и богатство.

Это был вихрь сплошных удач. Они укрепили известность «дома» далеко по всей округе.

Бывало, Михоел Левин в деловой поездке собирается заключить новую сделку. Он шлет телеграмму домой: «Как здоровье детей?» Получив ответ: «Здоровы», — он подписывает договор с непоколебимой уверенностью: «Будет удача!»

В те годы, когда дети часто болели, как-то само собой случилось, что «дом» Михоела Левина отдалил от себя Лею и Цирель, старших дочерей от первого брака.

Лея — маленькая, цвета спелой ржи, матерински добрая, с непреходящей застенчивостью в глазах. Ей стыдно, что ее волосы прикрыты париком, а не головным платком, как у всех бедных женщин.

Цирель — статная, крепкая, с круглым ясным лицом и столь же ясными глазами. Она со странностями, услышав дурную весть, в первое мгновение замрет на месте, вопьется пронзительным взглядом в того, кто сразил ее тяжкой новостью, поведет сердито бровью, затем вздрогнет маленьким ротиком и заорет неистовым голосом человека, которого режут по живому телу:

— Что-о-о-о?

Обе вышли замуж давно, еще в те далекие годы, когда Михоел Левин только начинал богатеть, и жили серенькой будничной жизнью. Вместе с мужьями и детьми они постепенно стали чувствовать себя дальними родственниками большого «белого дома». Они остались жить в своих невзрачных домиках, которые когда-то купил для них отец. Прислуги у них не было, они сами мыли деревянный некрашеный пол, по пятницам мазали глиной накат в кухне, а Лея, она была скуповата, как отец, сама стирала белье.

Их мужья — Калман и Хаим — пытались тянуться за зятьями богачей: носили по субботам шелковые длиннополые сюртуки. Но в торговых делах Михоела Левина они были лишь служащими на жалованье. Их угнетало одно обстоятельство, неизменно повторявшееся: иногда отец, начиная какое-нибудь «дело», брал их в долю, но, надо признать, им не везло. Именно это «дело» давало убыток. Над ними стали посмеиваться в духе Михоела Левина:

— Видимо, и впрямь неудачники!

Тогда их охватил страх: не навлекут ли они неудачу и на предприятия, где состоят только на службе? Упаси боже, взбредет это кому-нибудь в голову — и их лишат работы.