На Днепре - [188]

— В деревне взорваны школа и больница… Председателя и лучших бригадиров немцы убили… Нет ни одного двора, откуда бы они не угнали людей в Германию…

И еще он услышал вот что: глухонемой парикмахер часто появлялся с мешком за плечами у околицы села, возле тех хат, которые немцы потом, в начале второго года войны, сожгли дотла.

Здесь крылась какая-то тайна, и он хотел выяснить, зачем ходил туда отец со своим мешком; говорят, что в одной из хат деревенские и городские комсомольцы прятали рацию, поддерживая связь с партизанскими отрядами, и что лишь двое из них — какой-то украинский парень и Маня, дочь скорняка Фроима, — сумели спастись и бежать к партизанам. Эта Маня, как сказали в деревне, вернулась только вчера ночью и с утра ушла в райком.

Сопоставляя эти разрозненные сведения, скульптор пришел к выводу, что смерть его отца явилась лишь звеном в целой цепи событий, о которых, должно быть, известно комсомольцам. И он почувствовал, что какая-то нить все еще связывает его с опустевшим городом: он должен увидеть Маню, дочь скорняка, и вообще у него есть здесь чем заняться, хотя неизвестно, сколько это займет времени.

4

В колхозе у женщин, обрабатывавших очищенную от леса землю, гнили созревшие овощи. Город, куда их обычно сбывали, был теперь пуст.

И все же однажды утром Текла решила снести туда кошелку со свежими кукурузными початками, помидорами, синими баклажанами и другой зеленью: быть может, найдется покупатель… быть может, проедет кто-нибудь…

Ноги сами понесли ее привычной дорогой прямо на рынок. Ранним утром, совсем еще сонная, она спускалась с горы, и ей почудился гул голосов множества городских женщин, которые, как всегда в это время года, толкутся возле торговок и деловито жужжат, словно пчелы вокруг улья. Текла прибавила шагу, но нашла лишь пустой рынок, залитый ослепительным солнечным светом, таким ярким, что у нее дух захватило.

Отборные помидоры в ее кошелке, красные и крупные, точно сросшиеся по три и по четыре сразу, налились кисловатым винным соком. Но в городе не было ртов, которые могли бы ощутить его приятную остроту. Кукурузные початки в своей зеленой, еще чуть влажной одежде высовывали из корзины густые льняные бороды. Но в городе не было детей, которые с нетерпением ожидали бы, пока мама сварит эти початки. Обложенная со всех сторон матово-синими баклажанами, в кошелке лежала продолговатая дыня — первая дыня, созревшая в этом году. Разогретая солнцем, она издавала острый запах сладкого сахарного сока. Но в городе не было ноздрей, которым запах этот сказал бы, что лето кончается, с деревьев уже падают листья и нужно спешить воспользоваться щедрыми дарами земли.

Падающие с деревьев листья видел здесь один только скульптор. Целыми часами сидел он на крыльце, глядя на пустой дом скорняка, стоявший в самом конце улицы. Он ждал Маню, которую увидел в первую же ночь после прихода сюда и принял за галлюцинацию. Он надеялся узнать у нее подробности о своем отце, или, вернее, о тайне, связанной с гибелью отца.

Но девушка все еще задерживалась в райкоме, в соседнем городе. Каждую минуту она могла вернуться и снова уйти куда-нибудь, и поэтому скульптор дежурил здесь, на крыльце, и от нечего делать глядел на опавшие листья, совсем как в те давно минувшие дни, когда в городе его попросту звали «Лейбл, сын парикмахера». И в голове у него шевелились мысли такие же простые, как некогда мысли «Лейбла, сына парикмахера»:

«Листья опадают… Что ж, ведь конец лета. Такая пора».

Как зачарованный, глядит он на эти опавшие листья; ветер гонит и кружит их вместе с пылью, песком и мусором. Малейшее препятствие задерживает их, и кажется — они никогда уже не сдвинутся с места. Их засыпает мусором… Но вот сильнее подул ветер, и снова кружатся опавшие листья, носясь с места на место. «Лейбл, сын парикмахера», наклонившись вперед, наблюдает за ними: это листья из старой березовой рощи на опушке леса, где каждое лето заготавливают дрова. Обычно листья остаются лежать тут же, под деревом, с которого они упали. Там они укрыты от ветра и удобряют собой почву. Но где искать защиты этим березовым листьям? — их деревья срублены. «Лейбл, сын парикмахера» интересуется, что будет с ними. Вот он видит, как ветер погнал их к стволу старой развесистой груши. Но поздно: они не могут остаться и здесь, прильнув к сырой земле, — сильный ветер уносит прочь даже последние листья, опавшие с груши.

В то утро к дому парикмахера пришла Текла. На этот раз кошелка ее была пуста. Чем-то новым повеяло на него от этой пустой кошелки, как-то по-новому бодро прозвучали слова Теклы:

— Все распродала сегодня, ничего не осталось!

— Неужели распродала? — поинтересовался скульптор не столько из любопытства, сколько просто из дружелюбия. — Кому же?

— Дочке доктора Файермана.

— Это — которой?

— Самой младшей. Она теперь сама доктор. Будет работать у нас в больнице вместо отца.

Старый доктор Файерман погиб сразу же после прихода немцев из-за того, что прятал у себя в больнице тяжело раненных красноармейцев; об этом скульптор узнал еще по дороге сюда.

— Так она здесь будет работать?