На деревню дедушке - [22]

Сказав это, Федор Аполлинарьевич снова охнул, выронил мою трубку на землю и снова схватился за сердце.

— Рано, Федя, умирать, — объяснил он сам себе, — пока рано. Пусть пока приедет майор.

Я переглянулась с Маринкой. Маринка пожала плечами и закатила глазки. Эта мимика расшифровывалась просто: у старикана съехала крыша, и это надолго.

Сергей Иванович выглядел совсем потерянным и растерявшимся.

Ромка, казалось, навсегда забыл закрыть рот и только вращал головой в разные стороны.

Виктор был невозмутим, как всегда.

Петр с Варварой тоже были не ахти какие взволнованные.

Толстый дядя, оказавшийся Аркадием — младшеньким из клана Траубе, — единственный проявлял какую-то растерянность.

— Что же это такое? — бормотал он, периодически причмокивая губами и вытирая их тыльной стороной ладони. — Как это все?

Петр, покосившись на папу и заметив, что тот на него не смотрит, откровенно махнул рукой:

— Все будет нормально. Я-то уж знаю.

— Что ты знаешь, что ты знаешь, недоумок?! — взревел Федор Аполлинарьевич и, кряхтя, начал подниматься, опираясь на руку Варвары.

— Господи! Всю жизнь, всю жизнь среди дураков! — приговаривал он. — Принесите мне кресло!.. За что? За что? Одни дураки…

Петр, поманив Ромку пальцем, пошел с ним к дому.

Встав, Федор Аполлинарьевич с презрением посмотрел на своего толстого сына Аркадия и с безнадежностью произнес:

— Наверное, за талант, вот за что! И на моем потомстве природа-мать отдохнула. Мать ее…

Покряхтев, Федор Аполлинарьевич развил свою предыдущую мысль:

— Да что талант! Это же у гениев дети кретины! Эх-хе-хе-хе, за все надо платить.

Мы с Маринкой снова переглянулись. Старикан явно не знал меры в самовосхвалении. Мне вдруг стало очень жаль Варвару. Прожить жизнь рядом с таким «гением»! Да тут точно кретином станешь! Понятно, почему она до сих пор замуж не вышла!

Вернувшиеся Петр и Ромка принесли кресло-качалку. В кресло погрузили продолжавшего ругаться Траубе и понесли его в дом.

Толстый Аркадий, не зная, что нам сказать, попереминался с ноги на ногу, и не знаю, на что бы он решился вообще, если бы не Маринка.

Она подошла к этому педиатру, как нам рассказывал Сергей Иванович, долгим взглядом посмотрела ему в глаза. Дождавшись, когда Аркадий растерялся окончательно, Маринка, медленно произнося каждое слово, спросила:

— Мужчина, у вас в доме вода есть?

Аркадий кивнул, подумал и сказал:

— Да.

— А почему мы тогда стоим здесь? — спросила Маринка.

Аркадий подумал и пожал плечами.

— Тогда ведите нас к воде! — приказала Маринка и быстро уточнила: — К крану, я имею в виду, а не к Волге.

— Я понял, — почти шепотом ответил Аркадий, покраснел и, показывая руками дорогу, словно мы не видели, где находится дом, повел нас к нему.

Дома было почти тихо. Почти, это если не считать доносившихся откуда-то из дальних комнат криков Федора Аполлинарьевича.

Дом начинался небольшой прихожей, расписанной в стиле палехских шкатулок. Все вокруг блестело, и в глазах рябило от изобилия красных и желтых тонов.

Нас провели в первую комнату, расписанную уже под хохлому. Пестрота доставала и здесь. Но настенную роспись здесь уже прикрывали картины, довольно-таки тесно развешенные практически везде.

Пока мы с Маринкой, Виктором и Сергеем Ивановичем приводили себя в порядок в ванной, разумеется по очереди, к нам вышел Петр.

— Вы живы, что ли? — хмуро спросил он у меня. — А то там врачи приехали. Перевязать нужно какое-нибудь место или нет?

Я отрицательно покачала головой и закурила. Я не спрашивала ни у кого разрешения закурить, потому что Петр вошел с сигаретой и вокруг на столах я насчитала как минимум четыре пепельницы, забитые окурками. Похоже, в этой семье курили все. А вот убирать окурки было некому.

— Ментов ждете? — задал еще один очевидный вопрос Петр, обращаясь на этот раз конкретно ко мне, и я снова кивнула.

— Меня интересует, что вы напишете в своей газете про это происшествие, — сказал он.

— А кто подложил взрывное устройство в ваш сад, вас не интересует? — спросила у него Маринка.

— Нет, — отрезал Петр, — взрыв был несильный. Могли и соседские мальчишки пошутить. Папаша наш — сосед недобрый. Да вы это уже и сами поняли.

Мы промолчали. Тогда вперед вылез Сергей Иванович.

— Как здоровье Федора Аполлинарьевича? — спросил он у Петра.

— Ногу он сломал, это точно, — проговорил Петр совершенно без эмоций. — Варька еще заставила его линзы снять. Так он теперь слепой, как хорек, поэтому и орать будет больше обыкновенного.

— А вы как-то спокойно к этому относитесь, — заметила я.

— Мне сорок три года, — сказал Петр. — Все это время практически без перерыва я слышу, как папаша на кого-нибудь орет. Иногда бывает, что он орет сам на себя. Иногда на Левитана, как будто тот может его услышать. Иногда на Монэ. Тот тоже не отзывается, папашу это задевает, и тогда достается всем… Меня теперь трудно чем-либо удивить.

— Злой вы, — заметила Маринка, — как с вами жена только живет?

— Тихо-тихо, — сказал Петр. — Я нарочно выбирал такую, чтобы ее было как можно меньше слышно.

— Она у вас глухонемая? — догадалась я.

— Нет, просто воспитанная, — ответил Петр. — Так я хотел бы вас попросить вообще ничего не писать в газете. Нам реклама не нужна.