На далекой заставе - [30]

Он пополз. Вот чаща редеет… Просвет… Поляна… Вокруг шести убитых пограничников — десятка три трупов врагов. Марин снял фуражку и, вдруг потеряв силы, упал. Придя в себя, осмотрелся, поднялся. Пограничники, друзья, с суровыми лицами лежали все так же неподвижно… Оружия возле них не было… Карманы вывернуты, опустошены… Он хотел посмотреть на их лица, подошел к еще совсем молодому пограничнику. Донесся шум — кто-то сюда шел. Очевидно, это возвращались финны хоронить своих убитых.

В траве тускло блеснул металлический квадратик. Марин схватил его. Записная книжка… Сунул ее в карман, исчез в кустах. Километра три пробирался лесом, не останавливаясь. Чувство одиночества давило, становилось невыносимым. Нашел товарищей уже мертвыми… Если бы он был ближе, стрелял с другой стороны, отвлек бы финских солдат. Пограничников было слишком мало, они не могли долго продержаться… Кто они? С какой заставы?

Марин забрел в такие заросли, что продвигаться вперед стоило большого труда. Необходим был хоть небольшой отдых. Немедленно зарыться в ворох прохладных прелых листьев, заснуть… Нет, опасно! Надо только немного отдохнуть и идти дальше, на восток, через линию фронта. Закурить бы… Но с какой они заставы?.. — мучила неотвязная мысль.

Марин опустился на землю, нетерпеливо достал из кармана записную книжку, раскрыл.

На первой странице два адреса: Ленинград… Петрозаводск… Дальше список книг, темы бесед, опять адреса. Вот на отдельном листке торопливая запись карандашом: «Нас шесть человек. Встретили до семидесяти егерей, приняли бой. Прощайте, товарищи… Лейтенант Алексей Гущин. 2 июля 1941 года».

1946 г.

Г. Дмитриев НА БОЛЬШОМ ОХОТНИКЕ Очерк

Сурово и беспокойно Баренцево море. Нежданно налетают неистовые штормы, мглистые берега затягивают глухие туманы. Гремит в узкогорных проходах стремительный отлив, обнажая коварные зубцы подводных скал; грозят кораблям плавучие утесы айсбергов.

Тогда спешат укрыться в бухты рыбацкие суда. По тревожным сигналам метеостанций задерживается отход океанских пароходов от причалов Мурманска, Печенги, Киркенеса. Но пограничные корабли, даже самые мелкие, выполняя боевые задания, продолжают идти своим курсом, какой бы шторм их ни застиг…

Когда вода проникла через агрегатное помещение в радиорубку, там дежурил младший радист Николай Губин.

Он плавал на корабле только третий месяц. Но и за это короткое время изменились многие его юношеские представления о профессии моряка. От обитателей носового кубрика — радистов, радиометристов, дальномерщиков — требуются усидчивость, точность, кропотливость, и Николаю трудно было связать все это со своими полудетскими мечтами о матросской лихости, об отважных мореплавателях и кораблекрушениях. Нет, об этом здесь и не говорили, больше интересуясь сохранностью приборов или экономией топлива.

Часто вспоминали о задержании иностранных судов, нарушивших трехмильную зону. Однако и в таких случаях, как послушаешь, все зависело от точности показаний и курса, от ходовых качеств, от маневра.

Николай порадовался, когда убедился, что безболезненно переносит штормовую качку. Но его снова ждало разочарование: боцман Зобов — франтоватый, с щегольскими усиками, подвижной и цепкий, как обезьяна, — в разговоре с кем-то из матросов бросил небрежно:

— То ж разве шторм! Детская игра…

И все-таки Николай жил этой жизнью с гордостью и радостью, щеголял выправкой, смакуя в разговорах на берегу, в письмах домой морские словечки. Он старался подражать — в походке, в манерах — бывалым морякам, таким, как старший радист Гайда, боцман Зобов или комсорг Митин. По-прежнему он хранил в глубине души надежду на неведомые приключения и опасности. Ему хотелось поскорее выйти из новичков, завоевать никем не присваиваемое, рождающееся само собой звание бывалого, прославленного моряка. Николай запомнил, как Гайда сказал однажды:

— Человека только в хороший шторм насквозь видно, какая у него есть душа: матросская или так себе…

Сегодня шел настоящий, ураганный шторм. Николай с немного тревожным, но радостным интересом глядел на низкие рваные тучи, на неистовый разгул могучих седогривых волн. Сидя в рубке, прислушиваясь к шороху и попискиванию в наушниках, он втайне ждал заветного случая, неведомой опасности, в которой он покажет себя…

Однако, чем яростнее разыгрывался шторм, чем больше творил бед на корабле, тем меньше оставалось времени для досужей мечты. Вода уже побывала рядом, в агрегатном помещении. Приемник начал работать с перебоями. Николай знал, что в обычных условиях при восьмибалльном шторме их небольшому кораблю не дают «добро» на выход из гавани. А сейчас, гордый собственным хладнокровием, он передавал каждый час на базу: ветер от норд-веста десять баллов, волна девять, курс такой-то…

Серая мгла в иллюминаторе стала синей, потом черной. До смены оставалось еще добрых два часа, когда наушники снова заглохли. Их молчание сейчас казалось грозным. Не без задора, но и не без внутреннего холодка Николай думал о том, что раньше или позже, а придется ему выбираться из рубки и лезть наверх — ликвидировать обрыв антенны. Все-таки было приятно услышать снова знакомые шорохи и разряды.