На Cреднем Дону - [66]

В низеньком помещении с огромной печью и вмазанными в нее котлами собрались уже и ждали почти все офицеры полка. Когда вошли комиссар Бурцев и ездившие к русским немцы, немолодой полковник за столом качнулся, порываясь встать, но остался сидеть на месте. Он выслушал худого майора, кивнул ему головой и по-русски, почти без акцента, сказал Бурцеву:

— Я вас слушаю.

Офицеры притихли, вытянулись. Бурцев слово в слово повторил сказанное на КП полка. От себя добавил:

— Лучше, если все будет сделано до рассвета. Для вас лучше. Могут быть ненужные жертвы.

— Gut, — бесцветно ответил немец, повернулся к офицерам, резко, гортанно сказал что-то и положил свой пистолет на стол.

Офицеры стали подходить и складывать у него на столе свое личное оружие.

У танка на снегу уже лежала куча автоматов, винтовок, пулеметов. Немцы строились в колонны, качающейся лентой вытягивались на дорогу, где стояли машины и лежали кучами замерзшие.

— Я радировал в штаб. Оттуда выслали провожатых, — ответил на удивленный взгляд Бурцева командир танка. — Солдаты сговорчивее начальства оказались. Инициативными стали…

За полдень полк Казанцева пленил 976 солдат и офицеров.

Вечером Казанцев с Плотниковым пришли на КП Карпенко. В блиндаже было тепло, уютно. Стены и потолок подшиты фанерой. В углу стол. На столе свеча, хлеб, котелок, в котором что-то шипело и шкворчало.

При входе комполка Карпенко быстро кинул что-то себе за спину, стал ощипываться, как утка, только что вылезшая из воды.

— Нужно отобрать у тебя блиндаж, — сказал Казанцев, хозяйски оглядываясь, постучал по стенам, потолку и с кряхтеньем присел на настоящий стул.

— Я сам в нем всего три часа.

— А ты что сияешь, как новый двугривенный?

— Число какое сегодня, товарищ майор?

— 30 января 1943 года. Именинник, что ли?.. Поздравляю. Ну и память у тебя, — удивился Казанцев, с любопытством разглядывая размякшее лицо комбата и тиская его широкую, как лопата, ладонь.

— Эх, товарищ майор, только одно это и помню из старой жизни.

— Разжалобился, — глаза Казанцева заблестели, на скулах сквозь зимний загар проступил кирпичный румянец. — Наливай, коли так. Что ж прячешь за спиной, — расстегнул полушубок, подвинулся ближе к столу.

— Выходи, хлопцы. Все одно влипли, — скуластое лицо Карпенко поморщилось в радостном предвкушении, полез рукой за спину.

В блиндаже была, оказывается, еще одна комната, куда и спрятались ротные.

— Всех собрал?.. Ну что ж — кстати.

Чокнулись, покряхтели, столкнулись руками у котелка. Казанцев смахнул крошки с воротника полушубка, вытер кулаком тубы.

— А теперь давайте потолкуем. Слушайте задачу, — потянул на колени планшет, расстегнул и достал карту: — Смотрите, — царапнул черным сломанным ногтем мизинца по паутине городских улиц и переулков. — Вот этими улицами к утру нужно выйти к площади Павших борцов. Где можно — на рожон не лезьте. В Сталинграде последние бои. Солдаты это чувствуют. Но и не топчитесь. Разговор короткий: капитуляция полная или уничтожение. Даю тебе пять танков и батарею 76-миллиметровых пушек. Второй и третий батальоны двигаются соседними улицами. — Казанцев сожалеюще оглядел стол, отодвинул котелок, кружку на край: — Фляжку спрячь. Закончим с фрицами, тогда и отпразднуем заодно.

Из блиндажа вышли вместе, зябко поводя плечами после тепла. Ночь плотно укутала вздыбленную землю. На грифельно-ледяном небе — силуэты развалин. Кое-где эти развалины дымятся. Очагами гремят ожесточенные схватки.

Танки двигались медленно: мешали развалины, брошенная техника. А каждый уцелевший подвал таил в себе смерть. Мороз стеснял дыхание, покалывал нос, щеки. Карпенко уткнул нос в овчину ворота, сладко посапывал. Сон — враг смертный. Есть и пить так не хотелось, как спать. Неистребимое, ни на минуту не отпускавшее, как тяжелый недуг, желание спать. Бритые губы комбата морщит вялая блаженная улыбка, лениво вяжутся мысли. «Перво-наперво, отвоюемся — отосплюсь. А тепло и сладко за печкой как!.. У матери сегодня пирог. Яблочный, должно…» Обожженное морозом загрубевшее лицо плющит улыбка, в горле прокатывается ком.

Пулеметная очередь горохом сыпанула по броне. Автоматчик, угревший Карпенко левое плечо, скатился под гусеницу. Резко лязгнув, захлопнулись люки. Отрывисто и сухо ударили танковые пушки по окнам ближнего дома. Автоматчики, маскируясь грудами кирпича, подкрались к этому дому, забросали подвал гранатами. В воротах замаячила фигура с белым флагом, и крик: «Плен! Плен!».

— О чем думали раньше, паразиты! — пожилой боец присел на закиданную снегом ступень подъезда, снял валенок и стал пороть ножиком ватную штанину.

— Иди в санбат, — приказал Карпенко.

Боец разорвал зубами пакет, неумело стал бинтовать выше колена ногу. Под голой пяткой быстро темнел снег. Кончив бинтовать, солдат сплюнул нитки, морщась, натянул штанину.

— Вы что, товарищ капитан. Бои кончаются, а меня в санбат. Дайте своими глазами глянуть, какого лешего я тут сидел три месяца.

— Он и в самом деле у нас везучий. За три месяца первая поцеловала, — посверкал глазами из-под опушенной инеем ушанки щуплый солдатик.

Из подвала с поднятыми руками, худые, оборванные, грязные, вылезали гитлеровцы. Над мостовой в грудах кирпича и окон подвала ползли обрываемые болью крики и мольбы о помощи.