На Cреднем Дону - [64]

«Вот вы какие! Ну ладно же!» — и, будто читая мысли командира, Шляхов вывернул танк на дорогу.

Из крытых фургонов сыпались немцы прямо под гусеницы, ныряли под машины и там приседали, прятались.

— Так, так! Давайте, давайте! — уговаривал Шляхов немцев. — Гады! Суки приблудные!

От удара в лоб машины сбегались в гармошку, дыбились, зависали на миг и опрокидывались колесами вверх или набок, вспыхивали.

Снег чернел и таял от копоти!

Грохоча без умолку, на расплав, пулеметами и пушками, Т-34 метались по дороге, разнося в щепки грузовики и круша все на своем пути.

Наконец, на дороге бой гаснет. Десантники сгоняют пленных в одну кучу. Турецкий развернул башню, стеганул из пулемета по серебряно-белым холмам, где маячат кучки беглецов.

— Ну-к, газани, Костя. Завернем их, — просит он механика.

Несколько кучек повернули к дороге и подняли руки. Две, особенно большие, скрылись за опушенной шапкой кургана по низу чернобылом, и по броне густо зацокали пули. Т-34 перевалил через бугор — броня продолжала бубнить, как железная крыша под дождем.

«Эх, дурачье, богом проклятое!» — вздохнул Турецкий, направляя танк к кургану.

В полдень подвижной отряд Турецкого занял железнодорожную станцию. На юго-западной окраине ее остановились дозаправиться, пополнить боеприпасы.

Подошли бензовозы, обшарпанные, побитые. В одной цистерне дыры заткнуты ушанкой и шинельным сукном, другая вся белела оспинками пробок из боярышника. Срезы пробок сочились янтарно-желтым соком.

— На немцев наскочили, — хмуро доложил уже немолодой интендант.

— Ну и что?

— Побили, — устало пояснил интендант. Вместо шапки на голове у него красовался явно чужой подшлемник с большим рыжим пятном на правом виске. — Тринадцать в плен еще взяли да две машины прихватили.

— Далеко пойдешь, лейтенант. Храбрый и хозяйственный, — похвалил Турецкий.

— Горючее и боеприпасы я тебе доставил, — серые, обвисшие мешки под глазам интенданта дрогнули, зашевелились, сбежалось морщинами все лицо. — Теперь спать пойду…

Через полчаса разведчики привели в избу итальянского офицера, коменданта станции. Упитанный, совсем не похожий на собратьев-солдат, каких приходится подбирать по степи.

— Брешет, будто специально сберег вагоны и склады. Русских, мол, ждал, — снисходительно цыкнул сквозь зубы богатырь Ильичев, плюхнулся на лавку у порога, придержал чугун с водой, зачерпнул кружкой, напился.

Потирая распухший красный нос, комендант ворчал что-то, злобно сверкал на горячего меднолицего сержанта в распахнутом ватнике и шапке на затылке.

— Чего он? — простуженно просипел Турецкий. В накинутом на плечи полушубке он согнулся над столом, вымеривал циркулем по карте.

— К нему, суке, с добром — бегом давай, требую, а ом фордыбачится, головой крутит — не понимаю. Пришлось пояснить. — Ильичев белозубо оскалился, миролюбиво посоветовал итальянцу: — Ты поговори, поговори, сволочь, не то придется еще вразумлять. — Не дождался ответа, вытащил из-за пазухи изящную, в черном переплете, тисненном золотом, книгу. — Вот чего я нашел у него.

Турецкий оторвался от карты, взял книгу, долго вертел ее в обмороженных распухших пальцах, кустистые брови изломались, потеснили к переносью поперечные морщины.

— Марк Аврелий, издание 1675 года.

— Марк Аврелий?! — Нарымов у печки ел. Отломил корочку хлеба, собрал крупинки жира на дне и по пазам консервной банки, отправил в рот. Банку проверил взглядом, убедился, что она пуста, забросил в подпечье. — Ну-к дай-ка сюда… Марк Аврелий, «Миросозерцания», 1675 год… Издана при Людовике четырнадцатом. Хм!.. Марк Аврелий с философией о благе, мудрости мира и земных отрадах и фашист. Окрошка!.. Ишь, сукин кот, мордафон раскохал какой. Про склады брешет… Попался, теперь ври покруче.

— Зукин кот, зукин кот, — беспокойно заворочал оливково-синими белками комендант и оглянулся на Турецкого, словно ища у него защиты.

— Понимает, — хмыкнул Нарымов, повертел книгу, положил на стол рядом с картой. — Обидчивый. А книга ценная, комбат. Нужно сохранить ее.

— А тебе откуда известен Аврелий? — с каким-то новым чувством посмотрел на Нарымова Турецкий.

— Два курса германской философии Московского университета, товарищ капитан, — Нарымов поправил на комбинезоне ремень, глаза чуть приметно улыбались..

— Вот как! — одобрительно крякнул Турецкий.

Вошел Грачев. Глаза круглые, бешеные, дышит с сапом. Увидев, как Нарымов подносит водку итальянцу, кулаком вышиб у него крышку из рук, яростно выматерился.

— Нянькаетесь с ними, а они что делают!..

Оказывается, Грачев набрел на заброшенную клуню за садами и в глубокой яме, на гнилой подстилке из соломы, обнаружил скелеты в истлевшей красноармейской одежде. В продранную крышу клуни их притрусило снежком. Безногий в дальнем углу, спасаясь, видно, от холода, натянул на голую культю драный рукав ватника, на рукав надел пилотку.

— Там штрафные у них сидели, — пояснила возившаяся у печки хозяйка и рассказала, что пленные работали у немцев на укреплениях. — Кормили их баландой из просяной шелухи. Только и спасало неубранное поле подсолнуха. Намнут в карманы, сердяги, и жуют. Не то женщины кукурузы, хлебушка подкинут. А заосеняло как, красноармейцы стали набивать для тепла в галифе и под шинелю соломы. Да и от ударов спасало, не по голым мослам. А били… — хозяйка прижала правую руку к щеке, горестно покачала головой: — Чисто скотиняк.