На чужом поле. Уснувший принц - [5]

Честно говоря, я немного устал. Устал удивляться, устал действовать, устал переживать. Слишком много было для меня. Слишком много неожиданностей. Слишком много театра. Слишком много сцен. Кто бы там ни был режиссером - он переборщил. Перестарался. Я больше не желал участвовать в премьере. Даже в репетиции. Я желал на Соловецкие острова.

Именно поэтому я выхватил у соседа очередной пистолет (сколько этих пистолетов было там в тот день, двадцать четвертого июля!) и саданул в низкий потолок. Заверещало, загудело, заухало, а спутники мои превратились в подлинные манекены, как, впрочем, и те, что находились в комнате.

- Вперед! - крикнул я, подражая этим манекенам, и для убедительности еще раз пальнул в серый потолок.

Потом выскочил из ниши и побежал к ярко освещенной комнате, к черным фигурам, похожим на оплывшие свечи, побежал стремительно и легко, словно проходил по правому краю на футбольном поле - и, конечно, не заметил черного провала и, конечно, привычно полетел в него.

И в черном этом провале мелькнули вдруг знакомые сучья того тупика в лесопосадке и метнулась рыжая собака, ошалевшая от чистого воздуха. Переход получился затянутым, насыщенным странными полутенями, и неизвестный режиссер не спешил больше с мельтешением непредвиденных сцен.

2.

Не берусь судить, сколько времени прошло - минута или год, - но наконец неясные тени отступили и все вокруг приобрело резкость и определенность очертаний. Я решил пока не искушать судьбу и просто полежать неподвижно и поразмышлять, глядя в белый потолок. Мне было удобно лежать на кровати под одеялом, вокруг стояла тишина, и, как исключение, отсутствовала темнота и присутствовал самый обычный электрический свет. Это горели лампы под потолком, обыкновенные лампы под белыми шарообразными абажурами. Пролежав несколько минут, я был готов поверить, что нахожусь не в бутафорском мире темноты и манекенов, а среди вполне реальных вещей. И все-таки ожидал, что кто-то вот-вот крикнет: "Стреляй!" или "Вперед! "- и странный спектакль вновь закрутит свои колеса, подобные причудливым поверхностям Мебиуса. Некоторое время я даже не решался повернуть голову, чтобы посмотреть, кто же это сопит неподалеку, потому что не желал очередной сцены. Делать какие-то выводы, как-то анализировать происходящее я не то чтобы не собирался, а просто не был еще готов к подобному анализу. В конце концов, какой-нибудь сэр Ланселот Озерный, неравнодушный к государыне Геньевре, сначала бился с очередной нехристью и разил ее, а потом только начинал размышлять, откуда, собственно, сия нехристь взялась и как оказалась на его, Ланселотовом, пути.

Минут через десять я все-таки решил выяснить, куда делась моя верхняя одежда и что же находится рядом. Насчет футболки и джинсов я кое-что предположил. Скажем, стало мне плохо в той лесопосадке и люди в белых халатах препроводили меня в больницу, лишив, естественно, верхней одежды. Для того, чтобы узнать, что находится рядом, нужно было повернуть голову. Я повернул голову и обнаружил просторную комнату с белыми стенами, без окон и с одной овальной дверью. Света было вполне достаточно для того, чтобы рассмотреть десяток кроватей, на которых под зелеными одеялами спали люди. Ближайший ко мне светловолосый мужчина средних лет громко сопел, приоткрыв рот и подложив ладонь под щеку.

Все это смахивало на больничную палату, только подушки на кроватях были треугольными и непривычного зеленого цвета, да и кровати представляли собой низкие лежаки без задней и передней спинки, что вступало в противоречие с моими воспоминаниями о кроватях больничных палат. А я ведь совсем недавно был в нашей первой городской больнице, навещал вместе с ребятами Виталика Короткова, угодившего туда с аппендицитом.

Тем не менее, я находился именно в больничной палате. Осознание этого факта заставило меня еще раз мысленно пройтись по основным вехам своей биографии и постараться тщательно вспомнить подробности вечера двадцать четвертого июля. Все вспоминалось без труда, хотя, как я прекрасно понимал, впечатления эти могли быть только чисто субъективными. Я еще раз продумал четыре предыдущие ситуации, отметил их схематизм и определил, что они похожи на наспех сработанные декорации. Затем тщательно ощупал зеленое одеяло, зеленую треугольную подушку, потрогал синий халат, лежавший под подушкой и даже осторожно постучал по голубому полу, покрытому каким-то мягким материалом. Пол был как пол. Чувствовал я себя абсолютно нормально, поэтому отбросил одеяло и сел, намереваясь предпринять какие-то дальнейшие действия.

Думаю, понять меня несложно. Судите сами: человек восьмидесятых годов двадцатого века не привык, вернее, не умеет долго сомневаться в чем-либо только на том основании, что этого просто не может быть. Слишком многое из того, чего не может быть, все-таки свершилось. Перечень примеров общеизвестен, тем не менее, приведу кое-что в силу учительской привычки убеждать.

Атомная бомба. Полет в космос. Пересадка сердца. Телевизионная передача с поверхности Луны. Экспедиция к комете Галлея. Проект "Фобос". Робот, бродящий по палубам затонувшего "Титаника". Трагедия Чернобыля. Думаю, хватит. Современный человек более гибок и гораздо лучше может приспособиться к перемене обстановки, чем подданный "короля-солнца" или, скажем, сосед Иммануила Канта. Современный человек сохраняет способность действовать даже несмотря на кажущуюся абсурдность происходящего. Он вырос в мире, где придуманы синхрофазотроны и компьютеры, где запущены к звездам космические аппараты, несущие записи музыки Моцарта и Бетховена, где разработаны рентгеновские лазеры с ядерной накачкой, поднят на щит антропный принцип и выдвинута теория космических нитей. Современный человек - это и я. Это любой из вас. Из нас. Современный человек настолько подготовлен к встрече с необычным, неизведанным, выходящим за рамки обыденных представлений, что только шире распахнет окно, когда над его кухней пойдет на посадку летающая тарелка, и утомит инопланетян расспросами о том, как там у них и где же они были раньше.