На что способна умница - [16]

Тедди объяснил: в 1912 году четыре суфражистки пытались устроить пожар в переполненном Королевском театре в Дублине, где должен был произнести речь о гомруле[7] премьер-министр Асквит. Одна из этих женщин подожгла катушки кинопленки в будке киномеханика. Огонь быстро потушили, но, если бы разгорелся пожар, последствия могли бы стать катастрофическими.

— А та женщина на Дерби в прошлом году? — продолжал Тедди. — Та, которая была не в себе.

Об этом случае Ивлин знала. Эмили Уилдинг Дэвисон бросилась навстречу коню, принадлежавшему королю, и погибла.

— Не в себе? Ничего подобного, — возразила Ивлин. — Она пожертвовала собой в борьбе за свободу. Как солдат. Когда так поступают солдаты, ты называешь их героями.

Тедди вздохнул.

— Я понимаю, ты хочешь в Оксфорд, — сказал он. — Понятия не имею зачем, хоть и вижу, что тебе наверняка осточертело слышать от всех подряд, что тебе туда нельзя. Но что изменится, если ты примкнешь к этим женщинам?

Ивлин нахмурилась. Точного ответа на его вопрос она не знала. Понимала только, что сыта по горло безропотным подчинением.

Так она и сказала Тедди, и тот рассмеялся:

— Когда это ты безропотно подчинялась хоть в чем-нибудь?

— Я не шучу! — яростно выпалила Ивлин.

— Как и я. — Тедди ласково смотрел на нее. — Послушай, — продолжал он, — ты ведь на самом деле не веришь в весь этот вздор, который болтают суфражистки, правда? Нельзя же всерьез считать, что парламент начнет назначать пенсии по старости, устроит бесплатные сиротские приюты, обеспечит равную оплату труда только потому, что у женщин появится избирательное право, так? То есть на словах все замечательно. Но ты же понимаешь, эти мечтания несбыточны. — Он сделал паузу. — Разве нет?

— Нет, — ответила она, — нет, не понимаю. И даже если это несбыточные мечтания… Тедди, мне все равно. Я просто не могу так — знать, что некая цель достижима, и сидеть сложа руки, ничего не предпринимая, чтобы ее достичь.

Тайны и признания

Школа, где училась Мэй, была небольшим и, несмотря на некоторую обшарпанность, очень респектабельным заведением, которое называлось женской школой Брайтвью и находилось на расстоянии двух автобусных остановок от Бау. В Брайтвью Мэй нравилось, особенно театральные постановки и гимнастика. В четвертом классе училось двенадцать девочек, в том числе близкие подруги Мэй — Барбара и Уинифред. Последняя считала, что, хоть Эммелин Панкхёрст и мегера, женщины, разумеется, должны иметь право голосовать, если захотят. А Барбара полагала, что попасть в тюрьму было бы просто чудесно, но не могла представить маму участвующей в уличном марше — не кажется ли Мэй странным иметь мать, способную на такие поступки? Но в остальном суфражистками они не интересовались. Отец Уинифред был викарием, и каждую неделю ей приходилось помогать матери вести уроки в воскресной школе. Мать Барбары устраивала музыкальные вечера, на которых сама Барбара бренчала на фортепиано ненавистные сонаты. Родители — на редкость странные люди, это всем известно.

В школе Мэй нежные чувства к старшим ученицам были обычным явлением. У самой Мэй состоялось в школьной кладовке несколько весьма примечательных встреч с Маргарет Говард из пятого класса. Но эта так называемая романтическая дружба и лесбийская любовь — не одно и то же. Девочки понимали: то, что происходит с ними, случается лишь в школьные годы и ввиду отсутствия поблизости мальчиков, а когда они вырастут и познакомятся с будущими мужьями, их чувства вытеснит нечто «настоящее». Мэй нисколько не сомневалась, что ее чувства к девчонке в кепке тоже «настоящие», но и без объяснений понимала, что подобные взгляды неприемлемы в Брайтвью. И никогда не заговаривала о лесбийской любви с Барбарой и Уинифред.

Свои признания она приберегала для следующей недели и приема в доме одной из подруг ее матери, сочувствующей большевикам. Несмотря на последнее обстоятельство, эта подруга жила в довольно внушительном доме в Блумсбери, но в соответствии с принципами большевизма внутри он был отделан и обставлен в невообразимо хаотичном стиле. Зал, где принимали гостей, размерами превосходил весь нижний этаж в доме Мэй и был заставлен всевозможными стульями и видавшими виды столами. У нескольких стульев спинки отсутствовали, а в углу комнаты целая полоса обоев отвалилась от стены.

Миссис Торнтон с дочерью выразили почтение стороннице большевиков, затем Мэй нетерпеливо огляделась. И вскоре нашла ту, кого искала, — девушку лет восемнадцати, которая пристроилась на подоконнике с красным вином в черной чашке и болтала ногами. Ее темные волосы были коротко подстрижены, губы накрашены ярко-малиновой помадой, в губах зажат черный мундштук с горящей сигаретой.

Это была Сэди Ван Хайнинг, дочь одной из знакомых миссис Торнтон. В возрасте тринадцати лет Мэй целый год питала глубокую и пылкую страсть к Сэди, которая, как и следовало ожидать, воспринимала ее с отстраненным, но дружески-насмешливым удивлением. Сама Сэди была влюблена в Присциллу, которая внушала знакомым пугливый трепет, жила совсем одна в квартирке в Блумсбери, что было совсем дерзко, работала кем-то вроде секретаря по социальным вопросам у одной богатой старухи в Мейфэре и слыла анархисткой.