На болотной стежке - [10]

— Вы отпустите меня домой, — сказала она. — Там сын у меня. Один.

От этих ее слов начальник будто встрепенулся на траве, в его усталом взгляде, похоже, мелькнуло понимание.

— Сын? И у меня был сын. Да не стало, — сказал он. — Война…

— А жена? — неожиданно для себя спросила учительница.

— И жена, — вздохнул начальник. — Была…

— А этот Орел ваш — не местный? — спросила она, чтобы не молчать.

— Присланный, — просто подтвердил он. — Но это кличка — Орел. Лесной псевдоним. Как я, например, — Жуков. А в самом деле Петюкевич. По паспорту.

— А зачем так? — спросила она.

— Так полагается. Для конспирации.

Она немного задумалась, пытаясь понять смысл сказанного. Впрочем, тут и понимать было нечего: к чему конспирация среди своих, с какой целью? Если делать добрые дела, то какая надобность прятаться за клички? Иное дело — если бесчинствовать. Тогда приходится изворачиваться. Чтобы не нашли, не разоблачили. Свои или немцы — кому как придется.

Петюкевич-Жуков вроде незаметно для нее опять взглянул на часы — и ей совсем сделалось не по себе от предчувствия самого плохого. Только появилось что-то светлое в разговоре с человеком-начальником, как вдруг все исчезло. Было очевидно, что он тянул время, чего-то выжидая. Может, сумерек, что ли?

— Националистов мало осталось, — тем временем вяло рассуждал начальник разведки. — До войны всех подобрали. А теперь и работать не с кем. В разведке. Большевикам же немцы не доверяют…

— Разве не доверяют? — сказала она. — А могли бы. Не большая разница.

— Разница не малая, — рассудительно возразил начальник. — Во-первых, идеология. Потом — язык. Это у евреев с немцами почти один язык, отлично понимают друг друга.

— Но почему же партизаны не защищают евреев? Недавно еще так защищали. От антисемитизма.

— А зачем защищать? Злее будут, начнут бороться. А то привыкли, чтобы за них другие кровь проливали… Так и крови не хватит.

Гляди, как поворачивает! — молча удивилась учительница. Похоже, антисемит, однако…

— Ладно, не будем об этом, — сказал он и внимательно посмотрел в кусты, где, затаившись, сидел ее караульщик. И она подумала, что действительно, этой темы ей лучше не трогать.

Впрочем, она и не трогала ее, никогда о том не говорил Афанасий Петрович, другие хорошие ребята, белорусские интеллигенты, которые искренне добивались хорошего для всех людей: белорусов, поляков, евреев. Может, они и были националисты, но сперва являлись демократами. Уж не за этот ли их демократизм многих и лишили жизни, а ее, как только она решилась что-то сказать, посадили в яму? Словно расслышав ее мысли-заботы, Петюкевич сказал:

— Да, знаешь… Если бы не твой муж, может, тебя бы и отпустили. Орел — русак, в наших делах он не слишком… принципиальный. Но если националисты… Тогда другое дело.

Что они цепляются с этим их национализмом? — почти в отчаянии подумала учительница. Какая она националистка? Разве потому, что пошла просить за Алену да сказала о всех деревенцах? А если бы не пошла, сидела взаперти, как другие, тогда кем бы она стала? Советской интернационалисткой? Но она же крещеная, и ей болит, когда болит людям. Это им не болит ничего, кроме собственной боли, а кожа у них толстая. Кабанья кожа.

Издали из можжевельника, уже не прячась, поглядывал в их сторону парень-караульщик, и она смешалась, подумав: кто ее будет расстреливать? Этот Петюкевич-Жуков или тот парень? Очень не хотелось, чтобы это делал парень. Все же она столько лет проработала учительницей, чему-то, наверно, научила этих парней. Да иные учили другому, и теперь один из этих учеников будет ее расстреливать.

— Не могу ли я вас попросить? — обратилась она к Петюкевичу. — Чтоб хотя не трогали сына. Малый еще…

— Ну, за сына не бойся… Сын за отца не отвечает, так что будь спокойна.

Как сыновья не отвечают за отцов, она уже слышала и знала, как это бывает в жизни. И ей снова стало противно, подступала обида неизвестно на кого, и она спросила с ожесточением:

— А вы не боитесь?

Петюкевич неопределенно хмыкнул и ответил почти по-философски:

— Кто не боится!

Она все поняла. Может, он человек и неплохой, рожден неплохой матерью, но он уже сломлен. Он раб, невольник, который, чтобы выжить в этой паучьей схватке, губит других. Как и они все. Или большинство. Возможно, в этом самое большое несчастье нации… Жаль, что она — не националистка. Может, муж им и был, а она — нет. Она опоздала. К большому ее сожалению…

— А вообще ты молодчина! — помолчав, сказал Петюкевич-Жуков и, наверно впервые, внимательно посмотрел ей в лицо. — Мне бы жену такую.

— Какую? — почти с отчаянием вырвалось у нее.

— Такую, несломную. Чтоб не поддалась.

Спасибо, невольно мелькнуло в ее взбудораженных мыслях. Это был едва ли не единственный, за многие годы услышанный ею комплимент. И от кого — подумать только! Если все осознать да почувствовать, так можно сойти с ума. Может быть, и хорошо, что для того у нее уже не оставалось времени. Ни жить, ни сходить с ума.

Недолго еще посидев у ямы, Петюкевич неторопливо поднялся, машинально отряхнул рукой штаны сзади. Что-то поняв, к ним ближе подошел парень с автоматом на ремне. Они ничего больше не сказали друг другу, но учительница все поняла и тоже встала.