На берегу великой реки - [28]

– Что вы, что вы! Стихи – это прекрасно! Они облагораживают душу, – Елена Андреевна еще крепче прижимала сына к себе. – Если мальчику это нравится, пусть пишет…

– Чепуха! Дурь! – все более распаляясь, кричал отец, и левая щека его дернулась несколько раз подряд. – В нашем роду стихоплетов не было и не будет. Служить пойдет! Погоны наденет!

Елена Андреевна знала, что в таких случаях лучше всего молчать. Алексей Сергеевич не терпел никаких противоречий и, когда ему возражали, доходил до неистовства.

В зале сделалось тихо. Затем Елена Андреевна тронула мужа за руку и принужденно-веселым голосом сказала:

– Завтракать пора, завтракать! Ступайте-ка, дети, в столовую. А я вслед за вами с девочками приду.

Мальчуганы поспешили к двери. В коридоре Андрюша укоризненно проворчал:

– Видишь, к чему твои вирши привели! Ты бы хоть со мной посоветовался. Я бы подсказал тебе. Нарисовали бы вместе, как Суворов через Чертов мост переходит. Помнишь, в журнале было? И папенька бы остался доволен.

– Но ведь сегодня не его именины, – с горечью возразил Коля. – Не для него стихи, для маменьки. – И сквозь слезы у него с болью прорвалось: – А ведь я так старался, так старался! Если бы ты только знал.

– И медведь старается, да что получается? – пошутил Андрюша.

А в окна неудержимо лились потоки ослепительного солнечного света. Из старого парка отчетливо доносились ликующие грачиные крики. Теперь их многое множество, и нельзя уже отличить в этом торжественном хоре голос знакомого горластого грача, первым появившегося в Грешневе. И, прислушиваясь к этому весенне-праздничному шуму, Коля на минуту забыл о своем горе. Его неудержимо потянуло на улицу, в старый парк, к речке Самарке, на широкие просторы почерневших, дымящихся молочным маревом полей.

Аксай

Приучили его к верховой езде не особенно оригинально и не особенно нежно.

Из воспоминаний сестры Некрасова Анны Алексеевны

Зима не сдавалась. После наступившего было потепления опять возвратились холода. Несколько Раз принималась крутить вьюга.

Но, как бы там ни. было, к полудню снег начинал таять. Мартовское солнце чувствовалось даже сквозь густую завесу хмурых облаков. Медленно, но верно наступала капельница-весна.

Со дня матушкиных именин прошла неделя. Постепенно стали забываться тяжелые минуты, вызванные беспричинным гневом отца. Так бы, наверное, и совсем забылись, но о случившемся неожиданно напомнил сам отец.

Как-то после неудачной охоты при встрече с Еленой Андреевной он пробурчал:

– Стишки, стишки… Ерунда! Вздор! Пора Николку к делу приучать. Зверя в поле травить. Дам ему Аксая. Пускай верхом учится ездить. Скажи, не так?

Елена Андреевна замерла. Ей не раз доводилось слышать о дурном нраве молодого коня. Она испуганно вскинула на мужа светлые голубые глаза.

– Аксая? Ребенку? Да вы с ума сошли!

– Чепуха! Я в добром здравии, – угрюмо ответил Алексей Сергеевич, подергивая щекой. – Ничего с Николкой не случится. По себе знаю. В его годы я и не на таких рысаках скакал. А что касаемо Аксая, то конь как конь!..

Но уж если кто мог сказать подлинную правду об Аксае, так это конюх Трифон.

– И что это, прости господи, за окаянное отродье, – часто ворчал он. – Минуты не постоит спокойно. Ты к нему со всей душой, а он тебя за плечо норовит цапнуть. Дикой, одно слово – дикой.

Трифон давно уже пытался объездить Аксая, привести его, как он говорил, в «христианский вид». Молодому коню основательно попадало, кнут нередко гулял по его спине. Но когда Аксая начинали гонять вокруг столба на веревке, он неистово бил копытами землю, вскидывал задом, валился на спину. Однако Трифон не отступался, и Аксай, по словам конюха, постепенно стал «входить в обличив».

– Ну что? Каков Аксай? – спросил как-то между делом Алексей Сергеевич.

Трифон глубокомысленно погладил себя по бороде:

– Ежели вообще, то конь подходящий. На ногу резвый, на нем хоть сейчас в Париж.

– Так! Говоришь, подходящий? – задумчиво переспросил Алексей Сергеевич. – Можно, значит, и под седло?

– Почему нельзя, все на свете можно, – дипломатично ответил Трифон, почесывая затылок. – Была бы ваша барская воля, а мы завсегда готовы служить…

И барская воля не замедлила последовать. Трифону приказано обучить молодого барина верховой езде, а потом передать ему Аксая.

Прежде чем допустить Колю к Аксаю, конюх выбрал смирного и послушного мерина Воронка. Он вывел его из стойла, набросил на спину седло, затянул подпруги и ласково потрепал по гриве:

– У-ух ты, бедовый!

Трифон явно льстил Воронку. Но тот, должно быть, не понял этого, понуро опустил голову и закрыл большие, слезящиеся глаза, словно собираясь заснуть.

– Ну ты, шалишь! – добродушно прикрикнул Трифон и потянул мерина вперед. Воронок лениво задвигал ногами, не поднимая головы и не открывая глаз.

Позади сада, там, где начинались заросли жидкого болотного кустарника, где густо лежал снег, Трифон остановился. До него долетел звонкий голос:

– Дядя Трифон, ты где?

– Вот он я! – откликнулся конюх.

Коля был в новом, отливавшем синевой тулупчике, в красивых узорчатых валенках, обшитых снизу кожей, в теплой барашковой шапке. Подбежав к Трифону, он в изумлении остановился: