На берегу Уршдона - [2]

— Эй, вставляй кому? Стекло кому? — послышалось с улицы.

— Кто такой? — спросил Алмахшит.

Дзыцца посмотрела в окно.

— Стекло кому? — кричал нараспев мужской голос.

— Это из Джермецыкка, — сказала Дзыцца. — Стекольщик. По воскресеньям ходит. Все дворы обойдет… Кто-то научил его двум словам по-осетински, да и те не разберешь. А тут еще двое повадились. Не то армяне, не то курды, не знаю. Послушать их, так со смеху умрешь! Едут в телеге и орут: «Мыло в яйцо, керосин в яйцо!»

— Это как же понять?

— Дескать, мыло и керосин меняем на яйца.

Алмахшит засмеялся.

— Габул, — говорит мне Дзыцца, — пойди скажи ему, что у нас нечего стеклить.

Я выбежал во двор. А стекольщик уже у калитки. Не выйдешь к нему — он прямо в дом. За спиной высокий деревянный ящик, торчат обрезки стекол. Я покачал головой: не нужно вставлять. Стекольщик побрел дальше, я глядел ему вслед. И тут кто-то позвал меня: «Эй!» Я сделал вид, что не расслышал, и скорее домой. Ну ее, эту старуху Гуашша, вечно что-нибудь просит!

Только вошел в коридор, и она за мной, постукивает своей палкой.

— Опять к нам, — прислушалась Дзыцца. — Кто-нибудь пойдите посмотрите.

Проворнее всех оказалась Бади. Вернулась и говорит.

— Это Гуашша.

— А почему не заходит?

— Некогда ей. Дров просит.

— Каких дров?

— Вам, говорит, ветер яблоню повалил, так хоть веточку от нее отпилите…

— Это надо же! — возмутилась Дзыцца, — Ну что за люди! Как в поговорке: один мельничные жернова веником обметал, а другой за ним с мешком ходил… У девятилетнего ребенка просит! И что ты ей сказала?

— А сказала, что у нас нету дров.

— Прямо так и сказала? — не поверил Алмахшит.

— Да.

— Молодец! — похвалил Алмахшит. — Сын этой старухи лесником в Джермецыкке работает, а она к вам за дровами… А что за яблоня была?

— Шафран. Наш[1] еще той осенью посадил, когда вернулся из Бухары, — ответила Дзыцца, и мне показалось, она погрустнела, упомянув о Баппу, моем отце.

Алмахшит долго молчал. Потом сказал с печалью:

— Хоть бы Байма объявился… Что-то часто вижу его во сне. Вот позавчера: будто бы ущелье, река, а он на той стороне. Хочет перейти, а моста нет. Гляжу, сосна поперек лежит, Байма по ней перебирается. Дошел до середины и говорит: дальше не могу, упаду. Я ему: не бойся, мол, ничего не случится. Нет, отвечает, не пойду… Нехороший сон.

Алмахшит снова замолчал, и у Дзыцца лицо грустное-грустное, ушла в свои мысли. И все из-за Гуашша!

Бади очень любила ту яблоню и называла ее «Красная яблонька». Позавчера вечером откуда-то такой ветер налетел, что чуть нашу крышу не снес. Несколько жердей сорвало. Потом слышим, с треском дерево повалилось, я выскочил под дождь: а это яблоня у колодца. С корнем выворотило. Только к утру утих ветер и перестал дождь. Как плакала Бади, когда увидела сломанное дерево!

И вот теперь Гуашша: нарубите ей веток с поваленной яблони. Хуже этой старухи никого нет. «Эй, эй!» — кричит. Будто моего имени не знает. Ну, пришла, так постучи в дверь, как все люди, — она палкой дубасит в пол. В первый раз, что ли, переступает порог! И что у нас гость, самая первая из соседей узнала. Войти, поздороваться? Ни за что! У Бади дров попросила… Словно в доме нет никого постарше. Эх, только б был с нами Баппу — пусть хоть все деревья бурей повалит!

Мы все молчим, потому что какая уж радость от Гуашша. Но вдруг лицо дяди Алмахшита прояснилось, брови вскинулись.

— А и шутник же был Байма! — весело сказал он, — Однажды приезжаю к вам, перед войной было. Вхожу во двор — даже собака не залаяла. Потом слышу, Байма поет. Сидит на чердаке, что-то там мастерит и поет, заливается: «Тощий волк, кожа да кости, гей! Отчего ты, волк, еле ноги таскаешь, гей!» Поет про отощавшего волка, на меня никакого внимания. Я послушал и говорю ему: «Чего так убиваешься, отдай волку свою корову!»

Дзыцца улыбнулась. А дядя Алмахшит начинает еще одну историю:

— Что он подстроил однажды соседу Гадацци!

— Это когда на барана поспорили?

— Ну да! И ты для всех нас стол накрыла, пошли потом к Гадацци, а у его жены ничего не оказалось. Припрятала или пожалела…

— Да что же мы все говорим и говорим! А гость голодный сидит. — Дзыцца даже руками всплеснула: в печи огонь шумит, стол давно пора накрывать. Достала из шкафа графин араки, сама к плите — жарить яичницу.

Дунетхан и Бади не теряли времени даром — по конфетке, по две схватят со стола и на улицу. Свои поели и у Дзыцца попросили несколько раз. Бади снова подошла к ней и что-то шепнула на ухо. Дзыцца громко ответила:

— У меня ни одной не осталось.

У Бади губы дрогнули, словно она вот-вот расплачется. И Дзыцца расстроилась. Она хотела успокоить дочку, пошарила в карманах, но там было пусто.

— Иди попроси от меня у Дунетхан, — сказала Дзыцца.

— Она сама у меня просила, — в слезах отвечала Бади.

Мне стало стыдно. Лучше бы мне сберечь те две конфеты. Отдал бы сейчас Бади и успокоил. Дядя Алмахшит пошарил у себя в карманах: тоже пусто.

— Габул, — сказал он, вынув деньги из нагрудного кармана, — сходи-ка в магазин и купи.

Дзыцца покачала головой: вот же несносная девчонка — выклянчила! Мне идти не хотелось, но дядя Алмахшит не дал и слова сказать.