На берегу незамерзающего Понта - [70]

— Не борзей, — рявкнул Мирош. — Я спрошу. У нее там целый факультет консерваторских коз и козлов. Влад, может, еще с Гапоном поговорить? Или забить?

— Один раз подставил, сегодня… — сказал Фурсов. — И каждый раз жди, чего еще он выкинет.

— Тогда уж не один, — пробурчал ударник и окончательно «переметнулся», добавив: — Про его этюды под кайфом я вообще молчу. Я тоже по знакомым поузнаю. Может, и откопаем кого.

— Откопаем, — кивнул Иван. — Маринке ничего пока не говорим. У нас неделя. Когда будет кого ей явить, тогда и разберемся. И траурные мины с лиц тоже убираем. Когда он в пене валялся на полу — прорвались, и сейчас прорвемся, — подошел к подоконнику, затушил сигарету в пепельнице, вместе с сигаретой «тушил» самого себя. Бешенство накатывало волнами, но волны становились все тише. Потом повернулся к друзьям и как мог беззаботно спросил: — А песня правда ничего?

— Правда, правда, — Фурсов подошел к Ивану, похлопал его по плечу и рассмеялся: — Только ты уж совсем на лирику не переходи. А то и мы не понадобимся.

— Понадобитесь, — по лицу расползлась улыбка — улыбка облегчения и благодарности. — Я тебе персонально наклепаю, чтоб гитарных партий побольше. Еще и бэк-вокалом нагружу, запоешь.

Поющий Фурсов — это, несомненно, нонсенс. Кричать, как ополоумевший сурок, он мог, петь — нет.

Ребята заржали. Пока неуверенно, с оттенками мыслей, которые не могли их не терзать, но, когда расходились по домам, каждый из них понимал прекрасно, что так или иначе проблема решится. И любое решение — лучше тлеющего вулкана, готового в любой момент разразиться извержением.

Часы показывали начало шестого вечера. Иван сидел в машине, глядя, как дворники сметают со стекла капли дождя — тот пошел неожиданно, но был теплым, почти летним. Даже для юга аномально жаркий, мягкий октябрь обволакивал мысли, заставляя выбрасывать из головы дурное. Потом взял трубку. Нашел единственное на земле самое главное имя. И набрал, глядя на фотографию контакта — почему-то здесь ее голубые глаза казались особенно голубыми. И теплыми — как эта осень.

— Привет! — сказал он, включив динамик, едва Зорина ответила. — Я все, свободен. Ты где?

— А мы с Лёлькой кофе пьем и вкусняшки едим, — с улыбкой проговорил ее голос.

— Приятного. Павлинова опять бухтит, что мы не пара, а ты дура? — с чуть более наигранным, чем было, подозрением поинтересовался Мирош.

Свое отношение к новому роману подруги Лёлька высказала едва ли не в первую их встречу после возвращения из Затоки. Но это было естественно. Ей попросту халявный отпуск в конце августа обломали.

— Мы пьем кофе и едим вкусняшки! — повторила Полька и рассмеялась.

— Ясно. Гони ее в шею.

— Почему это? — теперь и ее голос прозвучал подозрительно.

— Сбивает тебя с панталыка. Я тебя с трудом на него водрузил, — весело рыкнул Мирош.

— А она моя подружка.

— А я тебя люблю.

— И я!

— Вы где? Возле академии?

— Как всегда, — подтвердила Полина.

— Я подъеду через пятнадцать минут. Будешь меня вкусняшками кормить, а не эту оккупантшу.

— Приезжай, разберемся.

— Жди! — услышала она, после чего телефон в ее руке коротко завибрировал и звонок прервался.

Полька отложила трубку и подняла глаза на Лёльку. Та как раз отправляла в рот кусок торта, при этом не забывая посылать подруге неодобрительные импульсы. Вслух к своей любимой теме Павлинова сегодня еще не переходила. Полькина улыбка стала еще шире, и она, не отставая от Лёльки, принялась за свой десерт.

— Щас явится? — нарушила молчание Лёля.

За лето она сняла с головы разноцветье прядей и теперь была коротко подстрижена — почти под мальчика, что, тем не менее, ей шло. Но этот забавный ежик, казалось, выдавал всю степень ее ершистости в целом и в эту минуту в частности.

— Приедет. И не надо испепелять меня взглядом, — отмахнулась Полина.

— А я не испепеляю! Я впала в когнитивный диссонанс. Летом. До сих пор из него никак не выпаду.

— И что мне сейчас сделать?

— Что бы я тебе ни сказала, ты все равно сделаешь по-своему. Ты всегда делаешь все по-своему. Как? Вот как можно было тебе с твоим… с твоим умом, амбициями, достижениями променять Стасика на этого!

— А я не в лавке, — рассмеялась Полька. — Стас… наверное, правильный. Но у каждого свои правила.

— Типа правила рок-музыканта желторотого тебе больше подходят, — буркнула Лёлька. — Ну ладно, сейчас у вас новизна. А потом? У него гастроли, бабы, алкоголь, колеса. У тебя консерватория, а закончишь — в театре каком осядешь. Это если судить трезво. И? Бросит, как пить даст, когда надоест. И дай бог, чтоб киндером не наградил. Прощай карьера.

— А у нас наоборот будет, — сообщила Полина, сделавшись серьезной. — У меня гастроли и мужики, а он с киндером дома.

— Смешно! — крякнула подружка. — Не, я помню прекрасно, что советовала тебе потрахаться с кем-то, кроме Стаса, чтоб перебеситься. Но мать твою! Я не думала, что тебе настолько понравится! Ты должна была как-то… Блин, физиология у всех одинаковая! Че он там нового тебе показать мог, дуре?

— Сама дура, — беззлобно огрызнулась Полька. — Чего надо, то и показал.

— Любовь! — насмешливо фыркнула Павлинова и уткнулась в свой тортик. Бисквитный. С кремом и вишенкой. А главное — халявный. — Это все несерьезно.