На берегу неба - [83]

Дом, не переживший смерти, еще не созрел, не прожил полного круга жизни. В нем еще нельзя почувствовать той странной тишины, которая, возможно, и есть догадка о неясной утрате – когда вдруг в старой книге обнаруживаешь между страниц высушенный цветок или еще что-нибудь, столь же безоговорочно личное – записку, письмо. Или осторожный след карандаша, которым подчеркнута строчка: «Моя любовь срослась с душой моей: она потемнела, но не угасла…»

Никогда, кажется, утрата не переживается так остро, как в тот миг, когда мы обнаруживаем свидетельство чужой глубокой любви, сила и безоглядность которой, мы понимаем, превышает все наши возможности. Что делать? Для созревания таких чувств потребно медлительное и спокойное время. Они просто не успевают развиться и созреть сейчас…

На чердаке, где свалены забытые вещи, оса тихо скоблит раму окна, отщипывая для гнезда крошечные волокна дерева. Тихо. Вдалеке слышен крик петуха – потом, ближе, негромкие голоса, в которых слышится сдерживаемое волнение.

Неужели опять рассаживаются играть? После того, что случилось накануне? Только вчера решились играть оркестром. И дело пошло. «На свете смерти нет» звучало так, как будто и вправду… Но едва только Геликон вступил, медленно и мучительно вздыхая, Бубен не выдержал и разрыдался… Такое бывает: человек может стойко держаться и глубоко хоронить свое горе, но что-то такое случается, когда звучит музыка, – горе может выскочить наружу и открыться людям во всей своей несуразной, пугающей безутешности.

Они знали, о чем он плачет, о чем может плакать человек, – и потому продолжали играть. Специально для него. Попросили только трубу Геликона не вздыхать так печально.

– Нет, пусть труба звучит, – твердо сказал Бубен.

И они начали сначала, и глаза его высохли, и в сердце вернулась решимость, и он отбивал ритм, ритм силы и торжества. И музыка звучала так, что даже старики, которые перестали надеяться, повысовывались из окон и слушали, затаив дыхание. Потом они сказали, что с таким чувством музыку умели исполнять только в старые времена и, когда они услышали вновь, как звучит она и трепещет, им показалось, на какой-то миг показалось, что кто-то действительно должен откликнуться. Если б еще оставалась хоть одна живая душа меж пустынных холмов, она бы пришла, отозвалась бы на этот зов. И они осмелились ждать. Но никто не пришел. И вот – опять…

Шаги, шорох листьев, голоса. Мужской:

– Пожалуй, я все-таки потрублю…

– Ну что ж, потруби, – это голос женский, очень нежный: девочка. – Только не надо долго. В той стороне все равно никого нет…

А! Это толстяк-трубач разговаривает с дочерью. Десять лет назад его старший сын пошел к горизонту издалека посмотреть на Город – и не вернулся. С тех пор как Город стал разрастаться вдали, он поглотил очень и очень многих. Те, кто добровольно уходили в него, никогда уже не возвращались. И те, кто, зная об опасности Города, отваживались лишь издалека посмотреть на него, чаще всего не возвращались тоже. Почти все население холмистой пустоши поглотил он и подступил совсем близко – до горизонта были холмы, а за ними – Город, повсюду вокруг, и все ждали, когда он перешагнет дальнюю гряду холмов и сомкнется над ними, как небо.

В старинных книгах было написано, что однажды Город поглотил все. Он сомкнулся над пустошью и вонзил свои каменные корни в древние холмы. Ослепительным казалось его великолепие, незыблемым могущество. Но однажды он схлынул, как море. В старинных книгах по этому поводу было замечено, что, как только город победит холмистую пустошь, он обречен погибнуть сам. Жаль, не осталось уже мудрецов, способных растолковать эти слова. Что заключено в них – предсказание погибели или надежда?

Один только единственный человек из тех, кто отправился посмотреть на город, вернулся оттуда, да и то осунувшимся и очень несчастным. Это художник. Он не разговаривал много дней, а когда смог говорить, люди спросили, видел ли он тех, кто отправился в город раньше.

Он ответил что, да, он их видел.

– Они вернутся к нам?

Он подумал:

– Нет.

– Почему?

– Там они научились хотеть того, чего мы не умеем. И не могут уже разучиться…

Люди знали, что художник жестоко поплатился за свое своеволие, ибо снедаем каким-то крошечным, может быть, желанием, которое все-таки пристало к нему и неотступно терзает, затуманивая его проницательный и прежде всегда жизнерадостный взор. Однажды, желая облегчить его страдания, люди подступили к нему и попросили рассказать, что же он видел такого, что заставляет его так глубоко терзаться. Художник долго рассказывал. Люди так и не взяли в толк, о чем он говорит, но согласились, что он очень несчастный человек. Они попросили Девочку каждое утро приносить ему свежие цветы, чтобы он мог рисовать их и за этим занятием постепенно забыл тот ужас, который запустил свой холод ему в сердце.

– Так я потрублю…

У девочки нет сил спорить с отцом. Она идет, садится на чурбан, обнимая коленки и подтягивая их к самому подбородку. Вдали над землей клубятся облачка тумана. «Что толку трубить? – думает она. – Все просто боятся пойти туда, чтобы вызволить своих. Боятся, что их сердце не выдержит и сдастся желаниям. Но ведь мое выдержит? – думает она. – И в следующем году я пойду туда и вызволю брата, если отец боится».