На берегу неба - [78]

Он помолчал.

– Как бы не рачковский…

Я тоже помолчал. У него куча знакомых врачей. Но не в этом дело…

– Пап, – решился я. – Расскажи мне про портрет.

Он поднял на меня глаза:

– Откуда ты знаешь?

– Ты сам рассказывал. Но я все забыл.

– А что рассказывать? Картина. Английского художника Лоуренса. Висит в Пушкинском музее, в каком-то закутке у лестницы, там рядом французы – Пуссен, Лоррен. «Портрет Салли Сиддонс». Небольшая. Бесполезно рассказывать, надо видеть… У нее совершенно невероятно красивое лицо. Взгляд: смелый, дерзкий. И невероятно призывный. Понимаешь? Зовущий… Я ничего толком не смог про нее узнать. Только то, что она была дочкой Сары Сиддонс, знаменитой актрисы XVIII–XIX веков. Я набрел на нее случайно. И очень долго разглядывал. Понимаешь, если обещание счастья может быть выражено, то оно выражено в ее лице…

Ему было восемнадцать лет. Он только что стал студентом и бродил по музеям, пораженный какой-то странной меланхолией, тщетной и трогательной любовью к девушке, с которой, собственно, не был даже знаком – только видел. Это платоническое чувство, которое сделало его созерцательным и нелюдимым, призвано было, должно быть, заполнить пустоту, которая пролегла между первой вспышкой школьной любви и (что выяснилось, разумеется, потом) его встречей с моею мамой. Эта платоническая возлюбленная отца была очаровательно рыжей. Прозвище «рыжий валет» совсем не вязалось ни с ее характером, ни со своеобразной чопорностью единственной дочери чинных и, очевидно, высокопоставленных родителей, проживающих в отдельном особнячке в центре Москвы, в Дегтярном переулке. Он выследил, где она живет, разузнал ее телефон и имя – Лера; засылал к ней друзей с билетами в Большой, но встретиться так и не мог: она выходила иногда в кино, но всегда с родителями. Наверно, он мог бы действовать решительнее, но все очарование этой любви было в недосказанности. Он словно бродил в предрассветном тумане жизни, исполненный только надежд – еще не написавший ни строки, и никак не знаменитый, знать не знающий, что в его жизни случится книга, которая измотает и выпотрошит его, – этот человек, совершенно незнакомый мне, мой отец до моего рождения.

Так продолжалось, может быть, год. А потом…

– Мы встретились случайно. Буквально столкнулись в том самом закутке, где висит портрет Салли Сиддонс. Я был один. И она одна – тут деваться было некуда ни ей, ни мне, и мы пошли по музею… Беседовали. И я убедился вдруг – в течение какого-нибудь часа, – что мы совершенно никак не подходящие друг другу люди. Так мы познакомились, чтобы расстаться навсегда безо всякого сожаления…

По мере того как он говорил, голос его креп, и под конец он даже рассмеялся:

– Лишь однажды в Крыму, когда мы с Чудецким, решив срезать дорогу, стали спускаться к морю возле Кореиза, я со склона горы свалился… ну, буквально, ей на голову… И если это была вторая попытка судьбы свести нас, то она была совершенно комична и закончилась так же неудачно, как и первая…

По правде говоря, эта история меня уже не интересовала, потому что, если появился Чудецкий – значит, началась уже эта его, знакомая мне, жизнь, в которой рыжей девочке, я знал, не нашлось места.

Но Салли Сиддонс заинтриговала меня не на шутку.

– Послушай, пап, – сказал я. – У меня скоро день рождения. Сделай мне подарок: покажи ее.

День рождения выпал на понедельник, музей по понедельникам закрыт, дело отложилось сначала до среды, потом до Нового года, потом до Рождества… Жизнь зажевывала план, чувствуя слабину нашей воли и не желая так запросто отдавать сюжет, достойный неожиданной фигуры финала, который предстояло сыграть нам самим. Только через месяц, наконец, мы собрались и оказались в великолепных декорациях Музея изобразительных искусств, где эта история родилась и где ей надлежало окончиться.

Я люблю московский Пушкинский музей. Он небольшой, комнатный, в нем нет грабительского размаха великих сокровищниц богатых колониальных империй. Прекрасный плод просветительства и меценатства – Пушкинский музей! Драгоценные оригиналы, способные украсить любой музей мира, по крупицам собранные молодым, алчущим гением России, и величественные копии, «слепки» в натуральную величину, выполненные по всему миру сподвижниками Ивана Владимировича Цветаева, который желал, чтобы и здесь, в снегах на краю Европы, любой москвич мог увидеть в натуральную величину и огромного Давида Микеланджело, на самом деле стоящего во Флорентийской академии, и маленького Давида Андреа Верроккьо, который кажется бронзовым, хотя и это – «слепок», искусно тонированный гипс. Все фигуры здесь гипсовые, даже те, что от времени словно подернулись ярь-медянкой: и кондотьер Коллеоне (с площади Сан Джованни и Паоло в Венеции), и кондотьер Гаттамелата (без шлема, падуанец); из гипса – каменный портал собора «Золотые врата», из гипса – резное готическое епископское место из собора в Ульме, из гипса быки Месопотамии и испещренные вавилонской клинописью каменные плиты…

Мы проследовали мимо Итальянского дворика, через готическую галерею с распятием и, поворачивая все время направо, один за другим прошли залы первого этажа, где должна была быть картина. Отец уверенно предводительствовал, но мы ничего не нашли. Пуссен, Лоррен, французы были на месте, а англичан не было.