На берегу неба - [71]

Теперь отсчитай десять, десять и еще десять назад. Тогда еще сирень весной цвела у каждого подъезда. Но было лето. Я приехал к себе в пустой дом с вокзала из первой попытки бродяжничества – к сожаленью, удачной. Пахло горячей пылью. Я открыл балкон, включил было магнитофон, но разве с ним разделишь радость, которую я привез с плоских холмов Латвии – радость, тяжкую, словно камни, выбранные из земли, которые мы складывали на бровке поля, легкую радость, как пережитая мимолетная влюбленность без единого слова, без объяснений, без прикосновенья, радость, чистую и холодную, как утреннее купанье в прозрачной речке, на поверхности которой выдавливали свой узор упругие родники? Я тогда впервые скривил маршрут, отправился к тебе, чтоб подкрепиться кофе и лавашом, чтоб рассказать о своем счастье. Я говорил. Ты слушала. Велико ли дело? Невелико. Но кто из нас мог бы предположить тогда, что несколько жизней прогорят дотла, что женщина, с которой я собирался прожить вечно, исчезнет – а этот зигзаг в конце пути останется? Этот путь – от подъезда к подъезду, сквозь пустыню, сверкающую разбитыми остовами брошенных автомобилей, обременен лишь воспоминаниями. Но мало ли коротких путей время сделало невозможными? Мало ли дверей захлопнуло за нами навсегда?

Я даже боюсь того, что пишу, боюсь сглазить и поэтому написанное прячу в картинку «птица-тюльпан». В рамочку, под стекло. На стену или на полку. Когда-нибудь она упадет со стены, как падают все вещи, или твой сын разобьет стекло, ты бросишься к нему посмотреть, не порезал ли он пальцы, и тогда найдешь. Ты найдешь и поймешь меня правильно: мир не знает констант, но какие-то вешки на пути все же необходимы, чтобы путь не замело песком, чтобы пустыня не осилила нас. Одиночество в мертвом оазисе, где тополиная моль съела все, даже эхо. Тогда начинаешь кликать, звать, находишь позицию за барханом, откуда вроде бы в ответ на крики слышны голоса памяти. Находишь ствол, горячее мертвое дерево с черными листьями ворочаешь, вспугивая тучи бабочек, тяжко, солоно дыша, выдергиваешь шнурок из ботинка… А впрочем, длина окружности, она не шнурком измеряется, а при помощи числа π, одной из, следовательно, констант, – и ошибки не может быть, здесь, здесь, значит, был оазис, здесь должен сыскаться и колодец, старый, но вода в нем все равно должна быть непременно, как число π в окружности ствола.

Вот, вот она: кран. Жаровня. Чашка кофе. Все то же за тем же столом. Ты слушаешь, я говорю. Саранча прилетает в голову, ненасытными жвалами скоблит память. Но кофе. Но лаваш. Но этот вечный разговор. Нас осталось немного, знающих, что такое константы. Всего несколько человек на весь город, всего несколько кухонь в разных домах. Приблизительно 3,14.

Сочинение

Сначала был вечер встречи выпускников. А ночью сон. Будто я разговариваю по телефону со своей классной руководительницей Инной Иосифовной, и она вдруг говорит – тихим таким голосом, без всякой укоризны: «Ты, Вася, сочинение тогда прогулял, а надо бы тебе теперь пойти написать его…»

Я проснулся с ощущением странной жути. Я никогда не испытывал ностальгии по школьным годам. Я стал совсем другим человеком. Всяко видывал. Какого черта этот сон? Видимо, вечер встречи выпускников, встречи с прошлым, оказался слишком серьезным испытанием для меня. Так, в общем, и было. Я никого не узнавал на этом вечере. С трудом, сквозь страшные оптические искажения и наплывы времени в одной группе людей я угадал бывших одноклассников. Решил подойти. Но по их взглядам, которые скользили по моему лицу, даже не замедляясь, я понял, что меня тоже не узнают. А ведь я-то вроде не изменился…

Только когда я ушел с этого злополучного вечера, я додумался посчитать, сколько же лет прошло. Вышло восемнадцать. Я пересчитал еще раз. Восемнадцать.

Я стал вдвое старше. И зачем-то, не подумав, забрел в этот темный угол памяти, в это давно прошедшее время, где сразу вновь ожило то давнее одиночество мое в классе, и та давняя любовь, которая была самой счастливой любовью на свете, пока не была смертельно ранена предательством. Необъяснимым. Невозможным. Я сразу ощутил в этих стенах свою затянувшуюся, как казалось, рану, словно она вдруг открылась – и вот я опять не могу дышать, не могу жить и, как раненный в грудь навылет, умоляю только об одном – чтобы у этой глупой игры с прошлым не было продолжения, чтобы мы случайно не столкнулись с той, которой, как я думал, в моей душе принадлежит лишь равнодушие. А оказалось – боль. И в школе это чувство многократно усиливалось ощущением хрупкой недвижности времени здесь, в этих стенах… На своем месте была мраморная доска с фамилиями мальчишек первых двух выпусков, убитых на войне, пожелтевшие номера школьной стенгазеты, которую когда-то мы вместе с ней делали, литературные стенды и театральные афиши спектаклей, в которых вместе играли…

Я еще не очухался от смешанных и тревожных чувств, которые породил этот вечер и этот сон, как зазвонил телефон. Это была Инна Иосифовна. Я едва выдавил из себя:

– Доброе утро.

– Куда ты исчез вчера? Я хотела поговорить с тобой.