На берегу неба - [66]

Он стал святым не сразу. Поначалу он был просто собакой, жизнь которой не слишком удачно сложилась – домашним любимцем, которого в один день выставили за дверь, когда в семье появился ребенок. Колли, слишком длинная шерсть, скатывающаяся в пыльные комки. Аллергены. Я помню, как встретил его однажды на Звездном бульваре, совершенно несчастного. Он брел под мелким дождем в своей протертой до голой кожи шубе, поглядывая на собак, прогуливающихся с хозяевами по аллеям. Поглядывая, значит, на тех, кому повезло, чьи хозяева вовремя вырастили детей или даже вовсе их не имели в силу обстоятельств жизни или принципиального эгоизма, весьма снисходительного, кстати, к собакам. Видно было, что ему жаль себя и хочется заплакать. Что он и делал, кстати, в ту пору: иногда скулил жалостно, выпрашивая еду, иногда позволял себе тявкнуть, настаивая на том, что он отверженное и несчастное существо, заслуживающее внимания. То есть вел себя как большинство брошенных собак.

Но, когда мы вернулись в город, чтобы, оправившись от собственного несчастья, начать здесь новую жизнь, – Грей был уже совсем другим. Я не знаю, как в собачьем мире созревают духовные решения. Не знаю, кто наставлял и наставил его на путь истинный. Но он больше не был жалким, брошенным существом. Он стал задумчивым, безмолвным, полным внутреннего достоинства аскетом. Я знаю, что он любит далекие одинокие прогулки. Знаю, что хозяева несколько раз пытались пригласить его обратно в дом – но он не пошел, понимая, что будет мешать им. Он не держит зла на ребенка, который потеснил его в мире, и, кажется, благодарен судьбе за то, что с ним произошло и что позволило ему так далеко продвинуться в понимании сущности вещей. Мне кажется, ему надоело быть просто собакой. Возможно, он готовится стать человеком в будущей жизни. Готовится к превращению.

Возможно, все мы непрерывно готовимся к превращению: даже тот человек, который по ночам писает на стены. Он готовится стать собакой. Многие из нас, я думаю, станут собаками: бродячими или комнатными, бастардами или породистыми, злыми, добрыми, умными, верными, похотливыми. Некоторых может постичь участь Долли. А у других будет даже не то чтобы собачья, а вполне даже сносная жизнь. Но не человеческая. Потому что как люди в прошлой жизни они не удались. И Господу нет смысла с ними возиться.

Грей слышит, как я шуршу спичками, просыпается и подходит поздороваться. Тычется в руку сухим носом. Я говорю ему:

– Привет, братец.

Фрося зовет его «Греюшка» и играет ему на губной гармошке.

Вчера я спросил ее, желая проверить кое-какие свои догадки: Gde Dolly?

Она повертела головой, силясь понять, в чем смысл вопроса, а потом ушла, так ничего и не вспомнив. Тем самым давая мне понять, что глупо фиксироваться на том, чего давно нет, ибо в жизни в принципе нет ничего, кроме сплошной череды превращений…

Бульвар

Вот, значит, это случилось, когда я шел поздравить с 16-летием свою старшую дочь. Но прежде я должен объяснить, что значит «шел». Потому что это слово не столь невинно, как выглядит на бумаге. Я шел не с работы, я возвращался не из дальней командировки, я шел издалека, из далекого мира своей одинокой жизни в ее мир, теперь уже взрослый, чтобы потом надолго, до следующей нашей встречи, уйти обратно, как в параллельную штольню. Я виноват перед читателем, и чувство этой вины искренне: не так уж приятно сознаваться в том, что и моя жизнь, как жизнь других миллионов людей, прошла не без слома. Я был, но так до конца и не стал хорошим отцом, эта роль осталась недоигранной, и мне больно от этого, как было больно другим миллионам отцов и матерей, потерпевших частичное или полное крушение в своей семейной жизни. И вот я шел, слегка подобрав паруса, осторожно, еще не зная, что именно я скажу своей почти взрослой дочери, когда достану свои подарки, и как отреагирует мое сердце на тот мир, к которому я приближаюсь с каждым шагом, – ведь это был сначала мир моего детства, потом мир моего счастливого отцовства, а потом вдруг он стал чужим, и в один прекрасный день вихрем жизненных обстоятельств меня просто вынесло оттуда, может быть, даже слишком поспешно, с двумя наспех собранными сумками и ботинками, надетыми на босу ногу. Вот от этого перекрестка, где через дорогу от пожарной части начинается Звездный бульвар, в округе нет ни одного места, не связанного с какими-нибудь воспоминаниями, причем в основном счастливыми. Столько тут всего было, что, едва завидев за деревьями бульвара дом, в котором сам рос когда-то и где теперь дорастала до взрослого человека моя дочь, я сглотнул воздух и остановился. Остановился в тени могучего клена, отдышался и подивился – откуда здесь такое красивое дерево?

Я ведь прекрасно помню, что Звездный бульвар поначалу-то и бульваром назвать было нельзя, потому что ничего здесь не было – только развороченная грязь после того, как с этого места бульдозеры срыли насыпь старой железной дороги, и рабочие в грязных сапогах увели под землю, в трубы, незаметную речку Копытовку и потом прямо в этой грязи посадили несколько худосочных побегов, чтоб оправдать название бульвара. Но каковы бы ни были их замыслы, грязь продержалась на бульваре еще несколько лет, несколько лет она безраздельно господствовала здесь, и сунуться туда – во рвы и швы развороченной человеком земли, в лужи, отдающие сероводородом, и лоснящиеся глины – никто не смел. Поэтому сказать, чем были эти посаженные деревца – ясенями, кленами или березами, – тогда еще никто не мог, просто это были несчастные, корявенькие былинки, скрючившиеся и погибающие под стылым ветром осени, и чтоб они не попадали в грязь, когда здесь, на бульваре, ветер гнал ее жуткие ноябрьские волны, каждое было подвязано к палке, и в том месте, где палка соприкасалась с тощим стволиком, его тоненькая кора была обернута мешковиной.