На берегу неба - [64]

Казика отравили почти сразу после того, как умер старик Курдюмов. Прав был старик! Мир сразу почувствовал, что устроенная им круговая оборона ослабла – и не остался безучастным. Свел, должно быть, старые счеты.

Сколько их было, этих неоплаченных счетов? Сколько их будет еще предъявлено в этом поселочке, который лишь в дачный сезон являет собой совершеннейшую идиллию для посторонних, а на деле-то давно уже погрузился во мрак и скрежет зубовный? На что кормить-одевать детей, на что старухам взять лекарства? Как бы ни тяжела была доля матери троих детей, при любящем муже Татьяна об этом могла не думать.

А тут пришлось ей посадить у ворот Рону в клетке и потихонечку овладевать искусством выживания. Все делала. Ночью капусту с поля воровала – глушитель оторвала, от ментов удирая, но запаслась. Сарай привела в божеский вид, летом в него пустила жить шабашников-хохлов, что приезжали строить дачи, – сначала не за деньги, за ремонт. И когда они там комнату с печкой отделали и даже терраску выгородили с окнами из полиэтилена – им же эту хату и сдала. Строительный вагон пригнала, молдаван-челноков запустила, брала с них за каждую ночь, вповалку проспатую, и деньгами, и жратвой – те платили, благо им до рынка, где они торговали, электричкой полчаса всего. Бабки коз пасли, в огороде каждый комок земли перемяли пальцами, чтобы лучше росло. Картошку ели, яблоками закусывали. Год минул полной беспросветки: будто в тридцать пять лет кончилась жизнь, и никогда больше ничего не будет, кроме кромешной пахоты, ватника, грязных сапог, огрубевших рук и отвердевшего нрава. И, разумеется, ничего такого, что приятно молодой и красивой женщине: ухаживания мало-мальски галантного, признания – если не в саду под луной, то хоть в каком-нибудь пристойном кафе со свечой на столике. В этой драме выживания, подобной тысячам таких же, разыгрывающихся в каждом дачном поселке Подмосковья, одно было светлое пятно – Долли, куколка. Поначалу ласковая псинка, нежно-бежевая, мягкая, как нубук: я к Татьяне зимой ходил из скважины воду набирать, Долли мне руки лизала, лицо, терлась о сапог. Она ее одергивала, стегала поводком:

– Нельзя, – говорила, – с чужими нежничать. В доме будет. В машине со мной. Я из нее ужас сделаю. Чтоб если кто сунулся – как в капкан попал…

Я ужаса не люблю, но не перечил. Что бы я запел, если б так жил? Дети в доме, а во дворе каждый день люди разные, пришлые, блудные, ожесточенные переездами бесконечными, вокзальной голодовкой и таможенными шмонами, ментовскими проверками и затянувшимся на полжизни бездомьем. Собакой мечтала она укрепить изнутри магический круг, очерченный еще стариком Курдюмовым, но ослабевший и сжавшийся до крошечного пятачка, внутри которого берегла детей своих от беды, что сквозила изо всех углов громыхающей плацкартными вагонами страны. Только вот долго Долли не озверевала, долго по-щенячьи доброй оставалась.

Но жизнь, хоть злая, а берет свое. Простой был хлопец, но умелый, с родины изгнанный нуждой, не пьющий сверх меры, которому это все беспорядочное, одними только бабами ведомое хозяйство приглянулось. Витей звали. Он подступился. Взялся – поправил автомобиль. В дом осторожно вошел, как работник, – кухню расширил, вагонкой обил, потом оценил критически: если крышу вскрыть, можно комнату еще прибавить, расшириться. А внизу ванную теплую построить… О Витином присутствии в доме узнавал я по масштабам разворачивающихся за стеной работ. И в какой-то момент понял, что из работника приходящего превратился он в постоянного обитателя той половины. Порадовался за Татьяну. Она посмеивалась и скашивала в сторону глаза:

– Как бульдозер пашет. Одно плохо – ребенка хочет. Можно понять. Но куда мне четвертого сейчас? Куда мне четвертого?!

Я Татьяниной битве за жизнь сопереживал. «Стерпится, – сказал, – слюбится». И не ошибся. Так у нее поперло вдруг все, наладилось, взгляд другой стал, и в речи, как радостные искорки, стало промелькивать будущее: «Вот, когда второй этаж сделаем…», «когда отдыхать поедем…».

Витя и для Долли придумал, наконец, воспитание: из духового ружья стрелял ей в бок, чтоб разозлить. Она противилась перевоплощению, долго только взвизгивала от боли, но не рычала. Тогда Витя ей несколько пулек под кожей оставил – чтоб злость завелась все-таки в ней от постоянного раздражения.

Раз недели две не приезжал я на дачу. Приехав, пошел к Татьяне за водой. Постучал, открыл дверь. Шагнул было в коридор со своим баком. И вдруг как железо грохнуло над ухом: гав! – и она бросилась. Я отскочил: «Долли, – говорю, – что с тобой? Забыла?» Она не слышит, долбит своим лаем, глаза пустые, в них одна злость и больше ничего. Хорошо, цепью к лестнице прикована. «Ладно, – думаю, – это она дом охраняет. Не стоило без хозяев входить». И тут только заметил, что с диванчика на меня смотрит десятилетняя Любка, Танина дочка. Улыбается. Понравилось ей, значит.

Весной напором Витиных трудов так расперло дом, что вправду крыша лопнула, и стала прирастать к дому еще одна мансарда окнами на восход, и Татьяна ходила, как шальная, улыбаясь своим мыслям о счастливом будущем, о том, что не кончена жизнь, а напротив, по силе ее, только начинается. Когда Витя закончил стройку и опять, видно, подступил к ней с разговорами про ребеночка, дала она ему крутой отворот. Просчитала все, решила не связываться. Что уж она ему сказала, не знаю, только он сразу убрался, в отчаянии пообещав своей несостоявшейся счастливой жизни: «Сожгу!»